Конституция свободы

С самого начала великой целью движения против произвольной власти было установление верховенства закона. Не только интерпретаторы английских институтов – главным из которых был Монтескье – представляли правление закона как сущность свободы; даже Руссо, работы которого стали главным источником другой и противоположной традиции, чувствовал, что «главная проблема политической теории, которую я уподобляю проблеме квадратуры круга в геометрии, – найти форму правления, которая поставит закон выше людей»[436]. Его амбивалентное понятие «общей воли» также привело к важным усовершенствованиям концепции верховенства закона. Общая воля должна была быть общей не только в смысле воли всех людей, но и по интенции: «Когда я говорю, что предмет законов всегда имеет общий характер, я разумею под этим, что Закон рассматривает подданных как целое, а действия – как отвлечение, но никогда не рассматривает человека как индивида или отдельный поступок. Таким образом, Закон вполне может установить, что будут существовать привилегии, но он не может предоставить таковые никакому определенному лицу; Закон может создать несколько классов граждан, может даже установить те качества, которые дадут право принадлежать к каждому из этих классов; но он не может конкретно указать, что такие-то и такие-то лица будут включены в тот или иной из этих классов; он может установить королевское Правление и сделать корону наследственной; но он не может ни избирать короля, ни провозглашать какую-либо семью царствующей, – словом, всякое действие, объект которого носит индивидуальный характер, не относится к законодательной власти»[437].

2. Поэтому-то революция 1789 года приветствовалась всеми как, по известному выражение историка Мишле, «ravenement de la loi» [«пришествие закона» (фр.)][438]. Как писал позже Альберт В. Дайси, «Бастилия была внешне видимым знаком беззаконной власти. Ее падение воспринималось, и совершенно справедливо, как провозвестие для всей Европы того верховенства закона, которое уже существовало в Англии»[439]. Прославленная «Декларация прав человека и гражданина» с ее гарантиями индивидуальных прав и утверждением принципа разделения властей, которые она представляла как существенную часть любой конституции, имела целью установление строгого царства закона[440]. И первые попытки создания конституции полны усердного и даже педантичного стремления проговорить в явном виде основные идеи правления закона[441].

Как бы изначально ни вдохновлялась революция идеалом верховенства закона[442], сомнительно, что она способствовала его достижению. Тот факт, что идеал народного суверенитета одержал победу одновременно с идеалом верховенства закона, вынудил последний вскоре отойти на задний план. Быстро набрали силу другие устремления, с которыми этот идеал никак не согласовывался[443]. Пожалуй, никакая насильственная революция не повышает уважение к закону. Лафайет мог призывать к «господству законов» в противоположность «господству клубов», но его усилия были тщетны. Общее влияние «революционного духа», вероятно, лучше всего описано словами, которые произнес автор французского гражданского кодекса, передавая его в законодательное собрание: «Это пылкая решимость насильственно принести все права в жертву революционным целям и не признавать больше никаких соображений, кроме не поддающихся определению и переменчивых представлений о том, чего требуют интересы государства»[444].

Решающим фактором, обрекшим на бесплодие усилия революции утвердить свободу индивида, была созданная ею вера в то, что раз уж вся власть наконец-то оказалась в руках народа, любая защита от этой власти оказывается ненужной. Дело мыслилось так, что приход демократии автоматически предотвращает произвольное использование власти. Однако вскоре оказалось, что избранные представители народа намного больше пекутся о том, чтобы органы исполнительной власти всецело служили их целям, чем чтобы индивид был защищен от самой исполнительной власти. Хотя французская революция во многих отношениях вдохновлялась американской, ей так и не удалось достичь того, что было главным результатом последней, а именно конституции, ограничивающей полномочия законодательной власти[445]. Более того, с самого начала революции ее основному принципу равенства перед законом начали угрожать новые требования, выдвинутые предтечами современного социализма, которые сформулировали лозунг égalité de fait [равенство на деле] вместо простого égalité de droit [равенство прав].