Конституция свободы

Можно кратко отметить несколько значительных событий этого периода, например эпизод, когда член палаты общин (в те времена, когда отчеты о дебатах готовил Сэмюел Джонсон) заново сформулировал базовую доктрину «nulla poena sine lege» [«нет наказания без закона» (лат.)], по поводу которой даже сегодня иногда высказывается мнение, что она не является частью английского права[345]: «То, что где нет закона, там нет и нарушения, не только есть принцип, установленный всеобщим согласием, но это и само по себе очевидно и неопровержимо; и конечно же, сир, не менее бесспорно, что где нет нарушения, там не может быть наказания»[346]. Еще был случай, когда лорд Камден в деле Уилкса дал понять, что суды учитывают только общие правила, а не конкретные цели правительства или, как иногда интерпретируется его позиция, что государственная политика не может быть аргументом в суде[347]. В других отношениях прогресс был более медленным и, вероятно, истинно утверждение, что с точки зрения самых бедных идеал равенства перед законом долго оставался довольно сомнительным фактом. Но если процесс реформирования законов в соответствии с этими идеалами был медленным, сами принципы перестали быть предметом споров: они больше не были партийной точкой зрения и были целиком приняты тори[348]. Тем не менее в некоторых отношениях эволюция скорее уводила от идеала, чем приближала к нему. В частности, принцип разделения властей, хоть и рассматривался на протяжении столетия как самая характерная черта британской конституции[349], с развитием современного правительственного кабинета стал иметь все меньше отношения к реальности. И парламенту с его притязанием на неограниченную власть вскоре суждено было отойти еще от одного принципа.

7. Во второй половине XVIII века появились ясные и последовательные изложения идеалов, в значительной мере определившие климат общественного мнения на последующие сто лет. Как это часто бывает, идеи пришли к публике в виде интерпретации событий историками, а не в систематическом изложении политических философов и юристов. Самым влиятельным среди них был Давид Юм, который в своих работах вновь и вновь подчеркивал важнейшие моменты[350] и о котором справедливо было сказано, что для него реальное значение истории Англии заключалось в развитии от «правления произвола к правлению закона»[351]. По крайней мере, одно характерное место из его «Истории Англии» заслуживает быть процитированным. В связи с роспуском Звездной палаты он пишет: «В ту эпоху нигде в мире не было правления (и, вероятно, ничего подобного нельзя найти ни в каких летописях истории), которое существовало бы без примеси деспотической, произвольной власти, переданной какому-то должностному лицу, и можно было заранее и не без разумных причин усомниться в том, способно ли человеческое общество достичь когда-либо такой степени совершенства, чтобы для его сохранения уже не требовалось никаких иных сдержек, кроме всеобщих норм законности и справедливости. Парламент, однако, верно рассудил, что король – это слишком выдающийся по своему положению магистрат, чтобы вверять ему дискреционные полномочия, которые он мог бы легко использовать для уничтожения свободы. События же, вплоть до нашего времени, доказывают, что хотя строжайшее следование закону и влечет за собой чувствительные неудобства, однако соответствующие преимущества перевешивают их, и потому англичане должны благодарить своих предков, которые после долгой борьбы установили этот благородный, хотя ирискованный принцип»[352].

Позднее, в XVIII столетии, эти идеалы стали все чаще принимать как данность, а не формулировать в явном виде, и современному читателю приходится строить догадки, когда он пытается понять, что подразумевали под свободой такие люди, как Адам Смит[353] и его современники. Лишь изредка, как в «Комментариях» Блэкстона, мы встречаем попытку проработать отдельные моменты, такие как важность независимости судей и разделения властей[354], или прояснить значение термина «закон», определяя его как «правило, а не разовый внезапный приказ, исходящий от вышестоящего или касающийся конкретного лица; но нечто постоянное, единообразное и всеобщее»[355].