Контрреволюция

Московское государственное совещание[118] носило характер парламентских заседаний, причем роль оппозиции брали на себя представители буржуазных партий, а меньшевики и эсеры – роль правительственной партии. Но, как в английском парламенте, где оппозиция является «оппозицией его величества», а не его «величеству», так и на Московском совещании представители буржуазии были «оппозицией Временного правительства», а не «правительству». Подлинная оппозиция, не признававшая самого Временного правительства, построенного на коалиции, оппозиция слева, отсутствовала. Однако если большевиков как партии на Совещании не было, то большевистские настроения сказывались подчас очень ярко.

Речи представителей помещиков и промышленников – Родзянко, Шульгина[119], Маклакова[120], Кучкова, при всем ораторском искусстве выступавших, не могли произвести нужного впечатления по своей недоговоренности. Все они твердили о «сильной власти», не договаривая, зачем им нужна эта сильная власть, и останавливаясь на необходимости довести войну до победного конца.

Более определенно высказывался, в качестве оппозиционера справа, Милюков. Он подробно проанализировал события в стране, имевшие место со времени Февральской революции, и открыто обвинял Временное правительство в капитуляции перед «утопическими» требованиями социалистов.

Определенно говорил и член Государственной думы инженер Бубликов[121]. Он доказывал необходимость дружных, согласованных действий представителей буржуазной идеологии и социалистов. В заключение речи он демонстративно протянул руку Церетели[122], и тот, точно в растерянности, пожал ее. Это рукопожатие должно было символизировать единение между капиталистами-предпринимателями и рабочими.

Точку зрения правительственной партии довольно подробно изложил Чхеидзе[123]. Он высказался за продолжение войны до победного конца и изложил правительственную программу, одобренную Советом рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.

Речь Церетели сводилась к восхвалению деятельности Временного правительства. Он доказывал, что именно оно является подлинной народной властью, порожденной революцией. Вся речь была как бы возражением на речь Милюкова.

Оригинальный характер носила речь выдающегося марксиста Плеханова[124], вызвавшая одобрение в партере. Плеханов точно солидаризировался с Бубликовым и предупреждал правительственную партию об опасности браться за разрешение сложнейших экономических проблем самостоятельно, без помощи всех классов населения страны. «Силушки не хватит…» – выразительно говорил Плеханов, обращаясь к меньшевикам, и казалось, что он через их голову бросает вызов большевикам.

Министр финансов Временного правительства Некрасов[125] выступил с очень обстоятельным докладом, в котором обрисовал критическое положение русских финансов. Он объяснял его в значительной степени неумеренными требованиями, порожденными революцией. Эта деловая речь, выслушанная с большим вниманием, не вызвала ни возражений, ни одобрений.

Наибольшее волнение в аудитории вызвали речи военных. Уже одно появление на подмостках сцены Корнилова повлекло за собой манифестации, сразу разделившие аудиторию на два враждебных лагеря.

Когда он подошел к рампе, весь партер как по команде поднялся с мест и громом аплодисментов приветствовал желанного вождя. Однако сейчас же раздались крики: «Глядите, глядите, комитеты сидят, безобразие, позор…»

Действительно, в ложах бельэтажа члены солдатских комитетов демонстративно все как один, сложив руки на груди, в полном молчании продолжали неподвижно сидеть на местах.

Крики партера все разрастались, это были уже не приветствия по адресу Корнилова, а крики возмущения, направленные к бельэтажу. А там комитеты продолжали неподвижно и молча сидеть, точно игнорируя возмущение партера.

Керенский счел нужным вмешаться. Подойдя в свою очередь к рампе, он попросил партер успокоиться, а обращаясь к бельэтажу, предлагал всем членам комитетов приветствовать и с должным вниманием выслушать «первого солдата Русской армии».

Внизу крики затихли, в ложах некоторые солдаты словно нехотя поднялись, но тотчас же опустились на свои места. В зале наступило успокоение, и Корнилов мог начать говорить.

По предварительному соглашению с Керенским Корнилов не касался вопросов внутренней политики и говорил лишь о состоянии армии и о положении на фронте. Речь его была по временам очень резкой, когда он говорил о нарушении дисциплины в бою или приводил случаи убийства офицеров солдатами. Однако он мирился с наличием комитетов и комиссаров, поскольку они боролись с разложением армии. Этим смягчалась резкость речи, и огульного протеста левого крыла собрания она не вызвала.

Значительно больше волнения вызвала речь донского атамана генерала Каледина[126].