Контрреволюция

Но помимо общих рассуждений о необходимости наведения «порядка», пришлось услыхать и план применения «силы», опять-таки без рассмотрения того, что будет делать «сила», когда захватит власть в свои руки.

О таких планах заговорил со мною Аладьин[128]. С Аладьиным я познакомился год перед тем в Лондоне, во время моего пребывания там в составе нашей парламентской делегации. Аладьин был членом Государственной думы I созыва, где выступал как крайний левый и громил с трибуны царское правительство. После роспуска Думы первого созыва он как-то сразу исчез с политического горизонта. Незадолго перед началом войны появились его корреспонденции из Лондона, причем, к общему удивлению, появились они в полуофициозной газете «Новое Время». Когда наша парламентская делегация приехала в Лондон, Аладьин стал ежедневно появляться в нашей гостинице, и мне пришлось часто с ним беседовать. Проявление им неумеренных симпатий к англичанам вызвало у некоторых членов делегации подозрение, не является ли Аладьин английским агентом, используемым для политических разведок.

Вскоре после начала революции он появился в Петрограде, а затем перебрался в Могилев, где находилась Ставка главнокомандующего. По его словам, он бывал часто принят Корниловым.

После пространных рассуждений с оценкой политического положения в стране Аладьин конфиденциально сообщил мне, что в Ставке ведется подготовка к вооруженному выступлению для захвата власти и что выступление это предполагается произвести в ближайшем будущем.

О том, что подготовка к выступлению ведется, я знал уже по деятельности «Республиканского центра», но я ее считал далеко не достаточной, а потому выступление в ближайшем будущем несвоевременным. Однако Аладьин не внушал мне большого доверия, я считал, что на его слова особенно полагаться нельзя, нельзя и сообщать ему о том, какая подготовка велась в Петрограде.

Аладьин, по-видимому, говорил о возможном выступлении Корнилова не со мною одним, во всяком случае, говорил он об этом с членом Государственной думы, бывшим прокурором Синода Временного правительства Владимиром Львовым, и сообщение Аладьина произвело на Львова большое впечатление. Он приехал ко мне в Национальную гостиницу, где я остановился в Москве, и развил передо мною свой план действий.

В Государственной думе IV созыва состояли членами два брата Львовых. Они принадлежали к богатой семье помещиков Поволжья. Я был в хороших отношениях с обоими.

Старший, Николай, входил в партию прогрессистов и был типичным русским либералом. Некрасовский Миша в «Медвежьей охоте» говорит, что любит русского либерала за то, что «не спасал он утопающих, но и в воду не толкал…» Николай Львов был способен на большее, чем только не толкать в воду утопающих. Он искренне искал и добивался прогресса во всех проявлениях общественной жизни, но, конечно, прогресса в форме отнятия у него его имения не предусматривал.

В Николае Львове жили славянофильские взгляды прошлого века, он и к революции подходил с этой точки зрения. Он ждал от нее того, во что веровал сам, ждал возврата к русской национальной культуре. «Петербургский период Русской истории закончился, – торжествующе говорил он мне на третий день революции. – Мы возвращаемся к исконному Московскому периоду…»

Встретив революцию сочувственно, он потом усмотрел в ней лишь разрушение русской государственности и в конце концов оказался в лагере контрреволюции: на Кубани он издавал националистическую газету «Великая Россия».

Владимир Львов был в Государственной думе правее старшего брата: он состоял председателем фракции «Центра», в которую входил и я одно время.

Был он человек увлекающийся и порывистый. Когда вспыхнула революция, он как-то сразу полевел, полевел, не подделываясь к обстоятельствам, а искренне уверовав в то, что революция несет с собой обновление и укрепление Родины. Но это обновление и укрепление он понимал по-своему, без радикальной ломки всего старого, без серьезных перемен и переоценок.

В Керенском, к которому еще недавно он относился вполне отрицательно, он с первых дней революции признал человека, способного повести страну к лучшему будущему, и сделался его преданным другом.

В первом кабинете Временного правительства он занял пост обер-прокурора Святейшего Синода – В. Львов был очень религиозным человеком. Однако в дальнейшем Керенский не включил его в свою правительственную комбинацию. Это не ослабило во Львове веру в Керенского и не угасило в нем пылкого интереса ко всем политическим вопросам.

Приехав ко мне, Львов с волнением рассказал мне о том, что назревает в Ставке, со слов Аладьина и других, и о том, какую опасность это представляет для страны.

Кроме Аладьина, в Москве он виделся с чинами Ставки, неким Добрынским и адъютантом Корнилова Завойко[129], пользовавшимся большим влиянием на Верховного главнокомандующего.

Роль этого Завойко в Ставке вызывает большое недоумение.