Контрреволюция

Рассказывая о своих переговорах с Корниловым, Львов сообщил мне, что сам Корнилов не думает о «свержении» Керенского, что он в дальнейшем готов на сотрудничество с ним и с Савинковым, но что ввиду назревающей опасности со стороны большевиков он считает необходимым принять экстренные меры, а Керенского неспособным на это. Львов будто бы предложил Корнилову три варианта возможных действий: 1. Предоставление диктатуры Керенскому. 2. Создание директории из трех лиц, в число коих должен входить и Корнилов. 3. Передача полной власти Корнилову.

Корнилов считал Керенского абсолютно негодным в роли диктатора, комбинацию из трех лиц признавал не гарантирующей определенной целеустремленности власти и потому настаивал на предоставлении полноты власти ему лично как Верховному главнокомандующему. При таких условиях он готов привлечь Керенского и Савинкова в качестве министров сформированного им кабинета.

Часть разговора Львова с Корниловым происходила в присутствии Завойко, и адъютант неоднократно вмешивался в разговор и перебивал и поправлял главнокомандующего. Львову казалось, что Завойко играет в Ставке роль большую, чем соответствующую его служебному положению. После разговора с Корниловым Львов имел беседу наедине с Завойко и вынес впечатление, что он замышляет что-то против Керенского. Завойко усиленно настаивал на том, чтобы Львов уговорил Керенского лично приехать в Ставку. Я полагал, что передача ультиматума в той форме, которую придавал ему Львов, должна неминуемо вызвать подозрение в Керенском.

Львов очень много говорил о подозрительной роли Завойко: если об этом услышит Керенский, то, конечно, усмотрит в приглашении в Ставку готовящееся на него покушение. К тому же из слов самого Львова я вынес впечатление, что сам Корнилов был не столь ультимативен, как это хотел изобразить Львов. Мне казалось, что Корнилов хотел видеть во Львове посредника, а не передатчика ультиматума.

Это я и высказал Львову, советуя ограничиться ролью посредника, не пугая Керенского ультиматумом, добиться от него контрпредложений и передать их Корнилову, одним словом, наладить связь между главой правительства и вождем армии, которую он же считает необходимой.

Однако Львов был одержим своей идеей, он считал, что выступает в роли «спасителя родины» и что вопрос не терпит отлагательства. Закончив разговор со мной, Львов поспешил к Керенскому.

Много спустя Львов рассказывал мне о том, как Керенский принял передачу ультиматума. Как только Львов заявил, что пришел от лица Корнилова, Керенский бросился к нему и быстрым движением рук ощупал все его карманы, видимо ища револьвера. Только после этого он продолжал разговор.

Львов якобы старался добиться соглашения в интересах государства, а Керенский видел в его речах лишь посягательство на его, Керенского, власть. Упоминание о роли Завойко, конечно, сильно напугало Керенского.

В дальнейшем он по прямому проводу запросил Корнилова, подтверждает ли он все переданное Львовым, не сообщая, что именно было передано. Корнилов доверчиво ответил, что подтверждает. Тогда Керенский арестовал Львова.

Когда Львов поехал предъявлять ультиматум Керенскому, я немедленно направился в «Республиканский центр», с тем чтобы предупредить его главарей о возможности наступления политических осложнений уже на следующий день. Они поспешили уведомить обо всем полковника Сидорина, но сами продолжали сомневаться в том, что вмешательство Львова может изменить планы Ставки.

Однако наутро по городу поползли какие-то слухи о приближении к столице конного корпуса под командой генерала Крымова, а на следующий день, 28 августа, Керенский объявил Корнилова изменником, подлежащим аресту и революционному суду.

В городе сразу создалось тревожное настроение. Надо было его использовать. Надев штатское платье, я обошел казармы полков Преображенского, Павловского и Измайловского. То же самое проделали несколько офицеров, входивших в нашу организацию. Мы знакомились с настроением солдат и всюду обнаруживали растущее тревожное состояние: перспектива возможной резни тогда еще отталкивала всех и даже пугала многих; к ужасам Гражданской войны привыкли позднее, когда границы лагерей революции и контрреволюции обозначились яснее. Многих пугало приближение какой-то неизвестной «Дикой дивизии»[130] под командой генерала Крымова, якобы отличавшегося исключительной свирепостью. Мы все, со своей стороны, пытались еще развить и усилить тревожное настроение в людях, старались понизить охоту к сопротивлению, соблазняя возможностью мирного, безболезненного разрешения конфликта при подчинении требованиям Крымова.

Время шло. Военные мероприятия Керенского были как-то незаметны. Казалось, что он не очень уверен в войсках Петроградского гарнизона.

Но и наша военная секция не предпринимала ничего, кроме разведки и некоторой агитации. Я начинал думать, что нам пора проявлять большую энергию.