Контрреволюция

Каледин, говоря об устройстве армии, высказывался за упразднение всех новых армейских органов, порожденных революцией, т. е. комиссаров и комитетов. Уже самая постановка этого вопроса, не говоря о резкости его мотивировки, вызывала возмущение представителей революционной демократии. Помимо того, он коснулся и общеполитических вопросов, как и Милюков говоря об «утопических» требованиях социалистов, и в конце концов бросил упрек Временному правительству в том, что оно терпит в своей среде заведомых «пораженцев». Каледин имел в виду министра земледелия эсера Чернова[127] и, говоря о пораженцах, демонстративно обращался к нему. Чернов, сидевший в рядах президиума, равнодушно посмеивался, не глядя на Каледина, который стоял тут же рядом с ним на сцене и в упор смотрел на него. Керенский вступился за своего министра и призвал Каледина к порядку. Но выступление председателя почти не было слышно, так как протесты лож и крики одобрения и аплодисменты партера слились в невообразимый шум, в котором слов Керенского нельзя было и разобрать.

Новый взрыв возмущения и одобрений вызвала речь казачьего офицера Нагаева, который не только усматривал в словах Каледина подрыв революции, но и отрицал за ним право говорить от имени трудового казачества. Вообще атмосфера Собрания по временам накалялась до крайних пределов, и в силу этого некоторые более спокойные деловые выступления, без яркой политической окраски, как например доклад министра финансов Некрасова, проходили как-то незаметно.

Заключительное выступление самого Керенского наглядно показывало, как много сторонников на обоих флангах Собрания он утратил за последнее время. Он точно пытался убедить присутствующих, что он-то и является представителем подлинной народной власти и притом той «сильной власти», которую все жаждут. Я невольно вспоминал его былые выступления в начале революции, сопровождавшиеся неизменным успехом: тогда буржуазия видела в нем якорь спасения; теперь она, изверившись в нем, искала других защитников. Невозможно было сравнивать громовые приветствия по адресу Корнилова или даже Каледина с жидкими аплодисментами партера при появлении Керенского у рампы.

Но и короткие, точно официальные, приветствия, раздававшиеся из лож, казалось, говорили, что он начинает терять доверие и слева.

И Керенский, по-видимому чувствуя это, неоднократно принимался грозить кому-то то направо, то налево. Но и эти угрозы не пугали, а скорее смешили: «Пужает, а не страшно», – сказал мне Бубликов, когда мы вместе выходили из залы после выступления Керенского.

Московское государственное совещание оставило во мне впечатление полной неудовлетворенности.

Со дня революции, встреченной всем населением страны, казалось, сочувственно, прошло почти полгода, а общеполитическое положение в государстве не только не показывало признаков успокоения, а наоборот, становилось все более и более тревожным.

Общественные деятели различных убеждений и направлений ехали в Москву с тем, чтобы совместно, дружно наметить и разработать пути для умиротворения страны и для определения условий дальнейшей общественной жизни. А на деле Московское совещание вылилось в съезд непримиримых врагов, занятых только взаимными обвинениями. И за спиной этих двух врагов стоял третий, готовый поглотить обоих враждующих на подмостках Московского театра. Рукопожатие Бубликова и Церетели являлось, несомненно, лишь демонстрацией, не имевшей под собой почвы.

На положение вещей в стране я смотрел глазами Плеханова, т. е. полагал, без нас, былых руководителей общественной жизни, былой интеллигенции, ни у меньшевиков, ни у большевиков «силушки не хватит» для устроения государственного порядка. Но дальше шли уж мои собственные соображения: в данный момент власть находится в руках социалистов, принесших с собой идею «отмены права собственности на орудия производства», но я был убежден, что огромное большинство страны, все крестьяне по своей психологии такие же «собственники», как я сам; правда, они собственники, которые хотят отнять имения у других собственников, в том числе и у меня, и обстановка так складывается, что помешать им это сделать у нас сил нет.

Мне казалось, что при желании сохранить старые экономические порядки и притом руководящую роль в стране, чтобы таким путем добиться возмещения за утрату земли, в сложившихся условиях приходится сознательно и добровольно идти на жертвы, отдать землю крестьянам, с тем чтобы в их лице приобрести мощных союзников в борьбе с теми, которые хотят перекроить жизнь совсем по-новому.

Вот этой готовности на жертвы я не встречал ни у кого из сторонников старой экономики, а потому не видел у них плана действий, который мог бы в какой-либо мере удовлетворить широкие круги населения. Все планы сводились к захвату власти, захвату вооруженной рукой, силой, а силы-то этой у буржуазии хватить не могло без прочного союза с крестьянством.

Из целого ряда частных бесед с разными лицами в Москве я выносил те же впечатления, что из Государственного совещания.