Контрреволюция

Во время этого завтрака я был свидетелем встречи Верховского с одним из его товарищей по корпусу, который был его главнейшим противником и обвинителем в 1905 году. Эта встреча и настроение этого товарища, ротмистра Скалона[139], наглядно свидетельствовали о том, какие сдвиги произошли в политических представлениях гвардейских офицеров, верных защитников престола, за время войны. Скалон, который десять лет перед тем считал Верховского зловредным революционером и не хотел даже здороваться с ним, теперь дружески жал ему руку и просил не вспоминать о старом.

После революции Верховский довольно искусно использовал свою репутацию человека, пострадавшего за свои политические убеждения в царское время, сумел войти в окружение Керенского и, когда тот принял Военное министерство, был назначен командующим войсками в Москве. Его поведение во время Корниловского выступления выдвинуло его в глазах Керенского, и тот, уволив Савенкова, назначил Верховского военным министром.

Верховский был, несомненно, человек умный, способный быстро схватывать обстановку и делать при этом соответствующие выводы.

Он оказался первым членом Временного правительства, решившимся заявить с трибуны Предпарламента о том, что армия больше не боеспособна и что мы стоим перед необходимостью заключить мир. Недостаточная опытность в правительственных приемах повлекла за собой его столкновение с министром иностранных дел, в результате которого Керенский счел себя вынужденным расстаться со своим молодым военным министром.

С самим главой правительства, с Керенским, я познакомился в Государственной думе в 1912 году. Он был значительно левее меня, и, кроме двух-трех разговоров о каких-то распоряжениях военного министра, никакого общения у меня с ним не было вплоть до революции. В Государственной думе Керенский выступал всегда с яростными нападками на правительство. Форма его выступлений мне не нравилась, он говорил слишком быстро, точно захлебываясь в истерике. По существу я иногда соглашался с ним, но обычно видел в его речах много преувеличений. Во время революции мне много приходилось с ним общаться, и у нас установились некоторые отношения. Моя последняя встреча с ним была в эмиграции, в Париже. Я напомнил ему о том разговоре в Таврическом дворце вечером 1 марта 1917 года. Он с торжеством говорил о победе революции, а я возразил ему, что победу-то я вижу, но невольно с некоторым опасением вспоминаю об участи жирондистов. Керенский засмеялся и, покровительственно хлопнув меня по плечу, точно успокаивая меня, сказал: «Это верно, вы жирондист, но это не означает, что вас ждет их участь…»

Вспоминая об этом разговоре, я шутливо заметил, что теперь, в Париже, мы встретились оба в одинаковой роли жирондистов[140], благополучно ускользнувших от якобинцев[141]. И я процитировал ему несколько строк из старинного стихотворения Каролины Павловой[142], изображающих речь Калиостро в беседе с Мирабо:

И вашим внукам расскажу я,
Что, восставая и враждуя,
Вы обрели в своей борьбе,
К чему вас привела свобода,
И как от этого народа
Пришлось отречься и тебе…

Ни моя шутка, ни приведенное мною стихотворение не понравились Керенскому. Он, конечно, продолжал считать себя подлинным революционером, не понятым на родине, и становиться со мной на одну доску не хотел.

В то время я находился еще под впечатлением недавнего разгрома всего Белого движения и, вспоминая Корниловское дело, думал, что в августе 1917 года, может быть, был упущен единственный благоприятный момент для удержания революции в тех пределах, которые я тогда считал допустимыми. Я это высказал Керенскому и упрекнул его в том, что он, вместо того чтобы поддержать Корнилова, постарался сломить его и этим подготовил свое поражение в Октябре.

«По существу ведь вам было по дороге с Корниловым, ведь вы тоже, как и он, не стремились довести революцию до тех границ, которые так решительно теперь перешли большевики», – сказал я.

Керенский горячо запротестовал. Он винил во всем Корнилова, рассматривал его как человека с очень узким кругозором, даже ограниченного вообще, неспособного понять громадного значения революции для блага России, упершегося в вопросы дисциплины и своим необдуманным выступлением сведшего на нет всю планомерную, разумную работу его, Керенского, в деле установления нового революционного порядка в стране. Он признавал, что Корнилов лично не являлся представителем крайних контрреволюционных течений, но утверждал, что он подпал целиком под влияние темных, безответственных контрреволюционных сил и повел преступную политику, которая не только вызвала протест солдатской массы, но и толкнула ее к большевикам.

«Корнилов привел к победе большевиков, и они должны были бы поставить ему в благодарность памятник…» – так закончил свою речь Керенский.

* * *