Контрреволюция

Пока сказывались осложнения в бытовых условиях жизни: росли цены на продукты питания и доставать их стало труднее, передвижение по городу стало затруднительнее, извозчиков почти не было больше, трамваи были переполнены и ходили реже. В связи с этим несколько изменился характер обывательской жизни в буржуазных кругах, однако кое-что из старого уклада сохранилось.

Большинство моих знакомых разъехалось, но как ни странно, продолжали функционировать клубы: аристократический Новый и старинный клуб высшей бюрократии Английский. Как и в былое время, в назначенные часы подавались завтраки и обеды, только изысканные блюда были теперь заменены скромными котлетами с картофельным пюре, но богатые клубные погреба давали возможность получить бутылку тонкого вина.

В этих клубах собирались безработные былые министры и важные чиновники, былые члены Государственного совета и Государственной думы, гвардейские генералы, а офицеры и светские бездельники играли в карты и на биллиарде, но главным образом приходили туда, чтобы порасспросить, узнать, что делается в городе, что слышно о правительственных мероприятиях, чего можно ожидать в ближайшем будущем.

Все люди этой среды, в той или иной степени связанные с крупной земельной собственностью, с промышленностью, с финансовым миром, были, конечно, настроены крайне контрреволюционно, но активных контрреволюционеров среди них почти не было. В ту пору правые и кадетские политические организации перекочевали в Москву и далее на юг, и в Петрограде застряли наиболее пассивные представители этих кругов. Они и ко Временному правительству относились очень критически, а к пугающей их советской власти тем более. Все они рады были бы свержению ее, но мало кто из них готов был принять непосредственное участие в этом свержении.

Принимая во внимание имущественное и социальное положение в прошлом этих «бывших» людей, их отношение к советской власти могло считаться если не последовательным, то естественным: советская власть отнимала их имущество, снижала их общественное положение, задания, которые ставили перед собой большевики, представлялись им неосуществимыми, и они являлись их противниками. Для того чтобы примириться с реформаторской деятельностью большевиков, надо было воспринять их идею, для этого надо было много пережить, передумать, увидать на деле осуществление грандиозных планов Ленина, а в то время все эти бывшие люди, и я в том числе, видели перед собой только безжалостное уничтожение того, что было нам не только выгодно, но и дорого.

Более непонятна еще в то время была мне позиция, которую заняли по отношению к новой власти рядовые чиновники различных государственных учреждений, большею частью ни в какой степени не связанные ни с капиталом, ни с промышленностью, все люди – «20-го числа». Так называли обыкновенно чиновников и офицеров, не имеющих личных средств и живущих на жалование, которое выдавалось двадцатого числа каждого месяца.

Представления о социализме и коммунизме у большинства этих людей двадцатого числа были самые примитивные, и, поскольку они легко примирились со свержением царя и продолжали работать при Керенском, сдвиг от Керенского к Ленину не должен был бы казаться им уж очень страшным. Однако и людей этой среды пугали решительные меры, направленные к полной ликвидации старого уклада жизни.

Они видели перед собой полное разрушение всего того, к чему они «привыкли», того, что олицетворяло в их глазах русскую государственность.

Легко примирившись с упразднением монархии[150], они мало были огорчены и упразднением старого Государственного совета. О Государственной думе пожалели уже многие, а разгон Учредительного собрания, о котором было так много разговоров с первого дня революции, в котором привыкли видеть какое-то откровение, для большинства казался совершенно недопустимым.

Многих пугал и развал армии, который большею частью приписывался подрывной работе большевиков. Теперь шли слухи об упразднении старого земства, о перестройке промышленности на каких-то новых основаниях, начался поход на церковь, объявлена была предстоящая отмена права собственности на орудия производства. Во всем этом видели лишь «разрушение», если не злонамеренное, то бессознательное, а потому бессмысленное.