Контрреволюция

Отражение настроений рядового чиновничества я встретил в разговоре с одним из старших бухгалтеров Государственного банка Николаем Ивановичем Неудачиным. Это был человек, достигший своего сравнительно высокого положения исключительно личным трудом. Он был сыном бедного сельского дьячка Черниговской губернии. Сумел окончить реальное училище, с юных лет давая уроки за гроши, потом начал службу в местном казначействе на самых скромных должностях и упорным трудом и безукоризненной честностью добился солидного положения старшего бухгалтера в центральном управлении Государственного банка в Петербурге. Он не был связан ни с капиталом, ни с промышленностью, подобно многим бухгалтерам частных банков, он был правительственный чиновник и вероятно мог бы быть использован и оценен по заслугам и большевиками. Однако привычные представления о строении государственных порядков не позволяли ему примириться с огульной ломкой привычного ему старого, а конструктивной работы в этой ломке он разобрать не умел. Как и многие другие скромные чиновники, Неудачин не хотел работать с большевиками.

В чиновничестве контрреволюционность проявлялась в своего рода забастовочном настроении, те же настроения сказывались и в среде рядового офицерства, но там, под влиянием тяжелых испытаний в столкновениях с солдатской массой, пробуждалось чувство самосохранения, которое толкало офицеров к активной контрреволюции.

Между тем в 1918 году острота отношений между солдатами и офицерами как будто спала, и для рядового офицерства открылись возможности службы в Красной армии, применяясь к новым условиям жизни.

Мне пришлось вести по этому поводу разговор с начальником Академии Генерального штаба полковником Андогским[151].

Я зашел к нему с тем, чтобы попытаться найти работу в Академии в качестве руководителя тактических занятий, а может быть даже и лектора по вопросу об использовании людского запаса в стране во время Первой мировой войны, вопроса, который я довольно основательно изучил.

Андогский находился как бы на перепутье: он никак не мог решить, имеет ли смысл продолжать работу при большевиках или нужно бросить ее и искать… но чего искать, он сам не знал.

Я откровенно высказал ему свое мнение: нам приходится считаться с обстановкой, ничего сразу изменить мы не в состоянии, – в то время сведения о разгоравшейся на Юге России Гражданской войне до нас не доходили, – надо служить не тому или иному правительству, а Родине, и не может же быть, чтобы старательная и дельная работа не принесла бы пользы и не была бы оценена.

Я был не столько убежден в том, что говорил, сколько старался убедить самого себя в необходимости стать на такую точку зрения. Таковы были, вероятно, и настроения Андогского. Он вскоре предпринял перевозку Академии из Петрограда и сам перебросился в лагерь Колчака. Насколько мне известно, он и там продолжал колебаться и в Белом движении никакой заметной роли не сыграл.

Андогский был первым и единственным начальником Академии Генерального штаба, занявшим этот пост на основании закона Временного правительства, устанавливавшего избрание начальника Академии всеми офицерами Генерального штаба. Летом 1917 года выдвинуты были две кандидатуры: полковника Андогского и генерала Головина. Для меня не совсем понятно предпочтение, оказанное Андогскому, в моих глазах для избрания Головина было гораздо больше оснований.

Получить работу в Академии мне так и не удалось. Хотя у меня в то время еще сохранились некоторые суммы на текущем счету в одном из продолжавших функционировать частных банков, я продолжал поиски работы, так как при быстром росте цен на продукты питания моих денежных запасов могло хватить в лучшем случае на год.

Я решил использовать мою вторую специальность – сельскохозяйственные познания. Направился в Комиссариат земледелия. Не помню, кто стоял во главе его в то время. Я добился приема у этого лица и предложил свои услуги, рекомендуясь опытным сельским хозяином. Никакого определенного ответа я не получил. Мне было сказано, что меня используют, если встретится необходимость. На меня произвело впечатление, что в мою опытность сельского хозяина не верят, а видят во мне лишь былого собственника-помещика.

Наткнулся я на предложение принять участие в работе «Торгово-промышленной трудовой артели».

Предложение это исходило от молодого еврея Шафира, чиновника военного времени интендантства, смышленого и оборотистого парня, который почему-то оказался одним из моих сотрудников, когда я заправлял пропагандой Государственной думы. Шафир был сыном единственного еврея, служившего одно время в Сенате, и любил рассказывать о том, что его отец удостоился личной резолюции Александра III на разработанном им докладе. Царь одобрил доклад по существу, но, увидав на нем подпись «Шафир», поставил резолюцию: «Убрать жида из Сената».