Контрреволюция

В кабинете, у большого стола с разложенной на нем картой окрестностей Киева стоял начальник штаба. Генералы Шиллинг[195] и Ломновский тихо разговаривали у окна. Долгоруков, с мрачным видом опустив голову, большими шагами ходил взад и вперед по комнате.

Я довольно хорошо знал Долгорукова. Он, как и Скоропадский, был моим однокашником в Пажеском корпусе, года на три старше меня. Он служил в Кавалергардском полку, но, когда вспыхнула война с Японией, немедленно отправился в действующую армию, но не ради забвения придворно-служебных неудач, как Скоропадский, а для того, чтобы принять непосредственное участие в боевых действиях. На фронте он стяжал репутацию человека исключительной храбрости, был тяжело ранен в грудь, а вернувшись с войны, уже в чине полковника, по тому времени вне правил, поступил в Академию Генерального штаба и успешно окончил ее. Он имел и боевой опыт, и солидную теоретическую подготовку, но по складу своего характера был человек взбалмошный и даже бестолковый.

При моем входе в кабинет он круто остановился и, подняв голову, вопросительно посмотрел на меня.

Я доложил о сведениях, полученных от Мулена, и о петлюровском ультиматуме.

Долгоруков молча вновь зашагал по комнате; начальник штаба провел карандашом по карте. «На этом фронте в семь верст наступают петлюровцы, а у нас там осталось 800 человек», – сказал он.

«По сведениям, полученным мною от Мулена, петлюровцев не менее 20 тысяч человек, – сказал я в свою очередь, – и при таком соотношении сил возможно только очищение Киева и отступление».

Долгоруков быстро подошел к нам. «Ты говоришь – отступление… – торопливо заговорил он, – какое там отступление, сопротивление невозможно, нужна капитуляция… я приказываю капитуляцию», – как-то бестолково заключил он и, не подписывая никаких приказов, быстро бросился к выходу, не обращая внимания на гневные и резкие выкрики по его адресу молодых офицеров штаба.

Вечером в тот же день Киев был занят петлюровскими войсками.

Все офицеры гетманской армии были арестованы и помещены в здании какого-то технического учебного заведения. Через несколько дней по неизвестной причине в этом здании произошел взрыв, разрушивший застекленный потолок крыши, но не повлекший за собой жертв.

Особых репрессий по отношению к гетманским офицерам не последовало, а нас, входивших в состав Добровольческой армии, не трогали вовсе. По поручению Ломновского я с генералом Дмитрием Гурко вел переговоры с германским командованием и Солдатским комитетом относительно их выступления в пользу заключенных, для скорейшего их освобождения. Таковое состоялось сравнительно скоро.

Сам гетман в руки петлюровцев не попал. Он был вывезен немцами в Германию под видом больного немецкого офицера, на носилках. Долгоруков скрылся неизвестно как.

Прежний главнокомандующий граф Келлер, находившийся уже не у дел, был арестован у себя на квартире и ночью выведен на площадь и там убит неизвестными солдатами.

Хоть чины представительства Добровольческой армии никаким преследованиям со стороны петлюровцев не подвергались, но все же дальнейшая наша деятельность в Киеве становилась невозможной, и генерал Ломновский предложил всем поодиночке пробираться в Одессу. Приходилось именно «пробираться», так как по пути действовали различные «атаманы», которые останавливали пассажирские поезда и по своему усмотрению арестовывали и даже расстреливали лиц, показавшихся им по той или другой причине подозрительными.

В последних числах декабря я выехал из Киева с конечной целью добраться до Одессы, но по пути хотел заехать в имение Хащевато Подольской губернии, где проживала у своих родственников моя жена.

Глава 13 Одесса в начале 1919 года

В имении в Подольской губернии, в котором проживала моя жена, я провел всего несколько дней. Пребывание в деревне я постарался использовать для ознакомления с настроениями местных крестьян. Еще раньше, из Киева, мне пришлось съездить в Курскую губернию на мою родину, в маленькое имение моей матери «Козацкое». Имение это в гетманское время было куплено соседними крестьянами, и этим вызвана была моя поездка.

Я много беседовал с покупщиками и с другими крестьянами и вынес убеждение, что отношение крестьянства к революции зависит от того или иного разрешения аграрного вопроса.

Мои разговоры в «Козацком» происходили еще в то время, когда гетманская власть держалась кое-как, но и тогда крестьяне удовлетворялись приобретением ее за деньги, с расплатой в отдаленном будущем.

В моих беседах с крестьянами Подольской губернии, когда гетман, не поддержанный немецкими штыками, принужден был бежать, когда Петлюра провозгласил безусловное отбирание земли у помещиков, я видел, что крестьяне, чувствуя свою силу, не помирятся больше на получении земли с расплатой, хотя бы и отдаленной, а захотят взять ее безвозмездно.

В Хащевато я познакомился с местным доктором, евреем, хорошо знакомым с настроениями населения, и полученные от него сведения полностью подтверждали мои личные наблюдения.