Корабль отплывает в полночь

Теперь, сидя за своим столом и играя с ручкой картотечного ящика, словно решая, открыть его или нет, он поведал о том, как жена хирурга явилась однажды рано утром в операционную, чтобы сообщить о своих изменах, звезда заколола своего актерского агента ножницами костюмерши, а студентка влюбилась во врача, который делал ей аборт. Слайкер использовал трюк, которым пользуются записные краснобаи: разом хватался за полдюжины тем и жонглировал ими, ни одну не доводя до конца.

Слайкер выдвинул ящик, взял из него несколько папок, прижал к животу и посмотрел на меня так, словно спрашивал у себя: «Сто́ит или нет?»

После максимально долгой паузы, призванной до крайности усилить мое волнение, он решил, что сто́ит. Так я начал внимать истории о девушках доктора Эмиля Слайкера. Не о первых трех феминах, разумеется, – эти сюжеты решено было заморозить в кульминации, пока не придет черед соответствующих папок, – а других.

Мой рассказ не был бы правдив, если бы я не признался, что меня провели на мякине. Сам не знаю, чего я ждал, но папки, извлеченные из стола, содержали лишь обычные детские проблемы: фиксацию на отце, соперничество между сиблингами, обмен кроватями, Sturm und Drang[25] дальнейшего взросления. Казалось, в этих папках нет ничего, кроме обычных психиатрических анамнезов вкупе с физическими показателями и деталями внешности, нетипично подробных сведений о финансовых возможностях клиентов, бессистемных заметок о вероятных телепатических и других экстрасенсорных способностях и, наверное, пары-тройки откровенных снимков, судя по тому, как Слайкер иногда умолкал и вглядывался в папку, а потом косился на меня, приподняв бровь, и улыбался.

И все же через некоторое время я «поплыл». Да и как не поплыть в этом потоке – нет, в половодье, в селе женщин, молодых и не очень, которые по-прежнему мнят себя девицами и носят девичий макияж, даже если в лице не осталось ничего естественно-девичьего. Все они стекались в кабинет доктора Слайкера с деньгами, украденными у родителей, или выпрошенными у женатого любовника, или полученными при подписании шестилетнего контракта с полугодовой пролонгацией, или утаенными от дружков из Театрального синдиката, или взысканными в качестве алиментов, или откладывавшимися на черный день дважды в месяц с жалованья, или в то утро брошенными мужем в лицо, словно горсть конфетти, или – хотите верьте, хотите нет – выплаченными авансом за недописанный роман. Да, было нечто весьма захватывающее в потоке розовой женственности с серебристо-зеленой долларовой рябью, непрерывно бегущем к этому зданию, чтобы растечься по его коридорам, как по бетонным каналам, и вновь слиться в кабинете доктора Слайкера. Но эта река не крутила гидротурбины электростанций, ее воды питали единственную динамо-машину мощностью в одну человеческую силу и с безумной пеной неслись дальше, или растекались хилыми струйками, или месяцами стояли бездвижно – черная болотная гладь, поблескивающая таинственными огнями.

Слайкер вдруг хохотнул и прервал рассказ.

– Такое лучше слушать под музыку, как вы считаете? – спросил он. – Кажется, у меня есть сюита из «Щелкунчика». – Он прикоснулся к одной из неприметных кнопок на столе.

И ни шороха диска под иглой, ни слабейшего шелеста пленки, лишь они, эти волнующие, сочные, чувственные и в то же время мрачные трели. Но это были вовсе не аккорды, начинавшие какую-то из частей известного мне «Щелкунчика» и в то же время, черт возьми, звучавшие так, словно никакому иному произведению принадлежать не могли. И вдруг они прекратились, словно оборвалась лента, и я посмотрел на Слайкера. Он был бледен; одна его рука отпрянула от пульта, а другая стиснула папки, словно они каким-то образом могли убежать от него; и обе руки дрожали. А я почувствовал дрожь, ползущую по моей собственной шее.

– Извините, Карр, – медленно проговорил он, тяжело дыша. – Высоковольтная музыка очень опасна для психики; я ею пользуюсь только в особых целях. Это, кстати, часть «Щелкунчика» – «Павана девушек-призраков», которую Чайковский полностью изъял из балета по настоянию мадам Сесострис, санкт-петербургской ясновидящей. Музыка была записана на пленку для меня… Нет, я недостаточно хорошо вас знаю, чтобы раскрывать имя этого человека. Давайте перейдем от пленки к диску и послушаем известные части сюиты в исполнении того же музыканта.

Не знаю, каким образом запись или обстоятельства ее создания повлияли на эту музыку, но я никогда не слышал «Арабский танец», или «Вальс цветов», или «Танец флейт» в таком чувственном и изысканно-грозном исполнении. Эти металлически звонкие, тонко глазурованные пассажи зубрятся и отрабатываются до тошноты каждым новым поколением балерин, но под внешним лоском таятся буйные фантазии закоренелого эротомана. Вот как выразился Слайкер, будто прочтя мои мысли: