Корабль отплывает в полночь

– Чайковский выставлял напоказ каждый инструмент – флейту, хрипловатый деревянный кларнет, серебряные оркестровые колокольчики, бурлящее золото арфы… Он словно облачал прекрасных женщин в меха, перья и драгоценности с единственной целью – разбудить похоть и зависть в других мужчинах.

И мы, конечно же, слушали музыку как фон к обрывочным, поверхностным, петляющим воспоминаниям доктора Слайкера. Поток девушек не прекращался. Они являлись мне в стильных костюмах и цветастых платьях, в свободных блузках и коротких лосинах, со своими невероятными любовными приключениями, и с объектами непостижимой ненависти, и с непомерными амбициями, и с мужчинами, дававшими им деньги, и с мужчинами, дарившими им любовь, и с мужчинами, отбиравшими у них и то и другое, и с парализующими банальными страхами под изощренно-стильным или простецки-наивным фасадом, и с чарующей и бесящей манерностью, и с магией глаз, губ и волос, и с изгибом запястья или углом наклона груди – со всем тем, что делает каждую из них средоточием сексуальности.

Слайкер, надо отдать ему должное, умел «оживлять» своих «девчонок». Как будто у него, чтобы встряхивать память, было кое-что получше, чем эти папки с историями болезней, записками и даже фотографиями. Как будто он поместил сущность каждой клиентки, как духи, в пузырек и теперь одну за другой отвинчивал пробки, давая мне ощутить ароматы.

Постепенно я уверовал, что и впрямь в папках есть нечто поважней, чем записи и фотоснимки, хотя откровения Слайкера, как и тот недавний пассаж о столе, поначалу раздражали меня. В самом деле, почему меня должна интриговать коллекция вещей, напоминающих психиатру о его пациентах? Да будь это хоть любовные сувениры: кружевные платочки, прозрачные шарфики, засохшие цветки, ленты и банты, чулки плотностью двадцать ден, длинные локоны, яркие заколки и расчески, клочки тканей, возможно оторванные от платьев, лоскуты шелка, нежного, как пух одуванчика, – мне-то какая разница? Пусть Слайкер сам млеет над своим хламом. Может, это дает ему ощущение силы, а может, имеет какое-то отношение к шантажу.

Но разница для меня все же была. Как и музыка, как и маленькие пугающие зачины, на которые он был так щедр после «Паваны девушек-призраков», эти вещи делали все очень реальным, словно в каком-то совсем уж неординарном смысле он и в самом деле владел полным столом девушек. Теперь, когда он открывал или закрывал иную папку, взлетала пудра – крошечное бледное облачко, как будто кто-то встряхнул пудреницу. А кусочки шелка выглядели больше, чем были на самом деле, и походили на цветные платки фокусника, только преобладал телесный цвет. Передо мной уже мелькало нечто похожее на рентгеновские и диапозитивные снимки, быть может в натуральную величину, но сложенное хитрым образом, и какие-то мягкие светлые вещицы – уж не сверхтонкие ли резиновые маски, которые, по слухам, носят стареющие актрисы? А еще были всевозможные мелкие вспышки и мельтешение даже не знаю чего. Уверен лишь в том, что присутствовала аура женственности, и мне вспомнились слова доктора о флуоресцирующей марле, и казалось, от очередной папки веет духами – и это всегда был новый запах.

Выдвинуты были уже два ящика, и я попытался прочесть слово, выжженное на фасадах. Определенно похоже на «Настоящее», а на двух закрытых ящиках, кажется, «Прошлое» и «Будущее». Я мог лишь гадать, что за тайны скрываются за этими названиями, но вместе с затянувшимся сумбурным монологом Слайкера они создавали ощущение, будто я плыву по реке девушек, собранных из всех времен и мест. Иллюзия, что в каждой папке находится девушка, стала настолько сильной, что захотелось сказать: «Ну же, Эмиль, выпускайте ваших пленниц, дайте на них посмотреть».

Должно быть, он точно знал, какие чувства будит во мне, потому что остановился посреди саги о старлетке, вышедшей замуж за чернокожего баскетболиста, посмотрел на меня чуть расширенными глазами и сказал: