Кощеева жена

Но старуха не обернулась – то ли не слышала ее зов, то ли просто не хотела останавливаться. Опираясь на свою кривую клюку и прихрамывая, она уходила все дальше и дальше, и вскоре густые ели скрыли ее фигуру пушистыми зелеными лапами.

Матрена закрыла глаза и погрузилась в странный, тревожный сон, похожий на забытье.

***

Матрена проспала до самого вечера. Она вернулась домой уже затемно – вошла в дом без страха, готовая ко всему. Но с порога Настасья огорошила ее новостью – Яков Афанасьич слег больной.

– Что за хворь такая на него вдруг напала? – спросила Матрена, чувствуя, как тяжелый камень упал с ее души.

Настасья округлила глаза и прошептала:

– Так не знает никто! После того, как он тебя утром не нашел, дом ходуном ходил от его ярости. Уж он тут ругался да кричал… А потом на работу ушел и вскоре после этого помощник его прибег, говорит, с Яковом Афанасьичем беда – упал он и ни рукой, ни ногой не может пошевелить. Только мычит и рот странно кривит. Мы с Анной Петровной прибежали, а он, и вправду, лежит, родимый…

Настасья прижала ладонь ко рту и трагично всхлипнула. Матрена же, к своему стыду, почувствовала, что внутри ее живота что-то колышется и трепещет. Она не хотела признавать, что это была радость, которая росла с каждой минутой и билась крыльями огромной бабочки в ее животе.

– Он в своей комнате лежит, Анна Петровна возле него сидит, все плачет, никак успокоиться не может, – скорбным голосом произнесла Настасья, – если хочешь, сходи и ты, посмотри. А то вдруг ни сегодня-завтра помрет!

– Смотреть еще на него! Не хочу и не пойду! – тут же выпалила Матрена, – он это заслужил. Мне его ни капли не жаль. Пусть помирает!

Матрена прошла в кухню, плеснула в чашку кваса и отломила большой ломоть ржаного хлеба. С аппетитом поев, она встала из-за стола, потянулась и пропела, улыбнувшись:

– Свобода сладка! Как же хорошо, когда никто не вопит на ухо, не бьет розгой и не стоит над душой! Да хоть бы он никогда не вставал!

Настасья странно взглянула на Матрену и ушла. А Матрена вспомнила, как проклинала свекра в лесу, и испугалась.

– А вдруг это я на него хворь неизвестную накликала? Я же его так проклинала, что чуть сама не померла…

Она вздохнула, думая о своих страшных проклятьях. Но припомнив все злодеяния свекра, произнесла зло:

– А при чем здесь я? Не ведьма же я, чтобы мои слова силы возымели! Он просто по заслугам получил. И мне его ни капли не жаль! Пусть помирает, окаянный!

***

Но Яков Афанасьич не помер ни в этот день, ни на следующий. Он так и остался лежать: неподвижный и немой, будто большое, мощное дерево, поваленное ураганом. Целых четыре года он пролежал в постели. Все мужская работа в это время легла на плечи Тихона, который тут же расправил плечи, повзрослел, возмужал и осмелел. Поначалу, ему было сложно, тяжело, но зато теперь никто его не унижал, не одергивал, никто не смеялся над ним, как раньше. Он учился применять силу, терпение и выносливость, он учился где-то быть мудрым и расчетливым, а где-то – злым и безжалостным. Он учился защищать свой дом и женщин, живущих в нем. Пока Анна Петровна лила слезы по мужу и чахла, усыхая на глазах, Тихон рос и становился настоящим мужчиной. Матрена все время была рядом – где-то подсказывала, где-то помогала, а где-то вытирала краем фартука слезы молодого хозяина дома.

Время шло, бесследно утекало в туманную даль, словно полноводная река. И вот, спустя четыре года, посреди зимы, когда Тихону в аккурат исполнилось семнадцать лет, к Якову Афанасьичу вернулись силы. Произошло это не сразу – сначала он заговорил. Когда Матрена мела пол в его комнате, он вдруг захрипел и позвал ее:

– Матрена… Матрена…

Матрена вздрогнула, выронила метлу из рук и выбежала из комнаты.

“Куда ты, дура? Возьми полотенце, да и придуши его, делов-то!” – мысленно приказала она самой себе, стоя за дверью комнаты свекра и переминаясь с ноги на ногу от волнения.

Но сердце колотилось в груди, как бешеное, а руки тряслись. И пока она собиралась с духом, Яков Афанасьич, словно почуяв, что сноха замышляет что-то недоброе, завопил на весь дом. На шум тут же прибежали Настасья и Анна Петровна.

– Ах ты, батюшки, Яков Афанасьич, голубчик наш! Очнулся! Радость-то какая! Ой-ой-ой!

Женщина причитала сквозь слезы, гладила мужа по голове, по лицу, целовала его исхудавшие щеки.

– Чего стонешь, жена? Лучше чаю копорского мне налей! Страсть, как чаю хочется, сто лет не пивал, – недовольно проговорил Яков Афанасьич.

– Чаю? Налью-налью, голубчик мой! – ласково откликнулась Анна Петровна, у которой, кажется, даже слух улучшился от такой великой радости.

Она обернулась к снохам, и тут же лицо ее изменилось, а голос стал неприятным и резким:

– Матрена! Неси свекру копорского чаю! Да поскорее, не копошись там долго! А потом беги за Тихоном, скажи, что отец очнулся!

Матрена выразительно взглянула на Настасью. Та стояла у стены бледная и растерянная.

– Как же так, Матрена? – жалобно спросила она.

Матрена пожала плечами и прошла мимо, сжав кулаки от злости. Темно-карие глаза ее были полны ненависти.