Кощеево седло

Вайва поймала на себе пристальный холодный взгляд, вздрогнула. Глядел от воротной вереи Ратибор Тужирич, новогородский посол. Он стоял у самых ворот, за его спиной отрок держал под уздцы его коня, а рядом с ним – двое воев. Непристойно знатному человеку быть без свиты, да ещё в чужом, враждебном городе. Он, заметив, что Вайва глядит на него, только улыбнулся в ответ, и улыбка его походила на оскал, а холода во взгляде прибавилось. Он словно напоминал ей – помалкивай, дура. Распустишь язык, тебе же хуже будет, ты – холопка, тебя насмерть запорют за измену госпоже.

Словно что-то почувствовав, княгиня оборотилась. Не к Вайве, нет. К Ратибору. Будь её взгляд мечом, новогородцу бы не выжить. Несколько мгновений княгиня глядела на него (Ратибор в это время медленно и мучительно бледнел, понимая, что сейчас произойдёт), потом чуть обернулась к воеводе Бреню (тот только что въехал в ворота следом за княгиней и спешивался) и кивнула в сторону Ратибора:

– Взять!

Новогородский боярин схватился за меч, но было уже поздно – на него и его воев со всех сторон глядели копья.

Дверь захлопнулась за спиной, глухо стукнул засов, влезая в проушины. Ратибор повел взглядом по сторонам – в погребе, где его заперли, было полутемно, слабый свет пробивался только в щели в двери да в небольшое волоковое оконце под потолком, затянутое бычьим пузырём.

На утоптанном земляном полу у порога валялся брошенный полочанами длинный овчинный кожух. Будет чем укрыться ночью – в погребе было холодно. Вестимо, ему никто ставить печку здесь не будет, никто и дров не принесёт.

За дверь послышались выкрики, звуки борьбы и ударов. Ратибор вслушался – кричали его вои. Видимо их похватали разом по всему городу. Впрочем, у него и было-то с собой меньше десятка оружных. Теперь их тоже запрут в какую-нибудь холодную.

В чём же они просчитались? Как княгиня поняла, что он не просто и не только посол? И даже не столько посол, сколько доглядчик, подсыл.

Хотя может и не просчитались.

Дураком надо быть, чтобы не догадаться. Если её во время полюдья схватить пытались…

А то, что схватили их, так он, Ратибор, наверняка точно так же поступил бы. Возможно даже и давно, не дожидаясь, пока на полюдье вражеский отряд набежит.

Ратибор поднял с пола кожух, ощупью нашёл в углу лавку, сел и накинул кожух на плечи.

Утро вечера мудренее.

Ростислав смеялся и тянул к матери руки. Княгиня в первый миг едва сдержалась, чтобы не разрыдаться – три месяца сына не видела, чуть не извелась в избушке Летавы – как там в Полоцке, да что там с Ростиком. А сын в первый миг, увидев мать, даже испугался – подзабыл за три-то месяца. Скривил было рот, собираясь заплакать, но услышав голос матери насторожился, слушал несколько мгновений, потом в глазах его проглянуло робкое узнавание, и потом и вовсе засмеялся.

Бранемира спешно переодевалась. На дворе топилась баня, а сейчас надо было сменить пропахшую лесом и курной избой сряду. Нарядная свита осталась в сенях, туда же вскоре, следом за ней полетели и потемнелое за время сидения в лесу платье (хотя Гордяна и Купава, да и сама княгиня постоянно стирали сряду, но что там лесная стирка да в курной-то избе?), и верхняя рубаха, а следом за ней и нижняя. Княгиня обтёрлась влажным рушником, нырнула в прохладу свежей рубахи, мягкий лён приятно прилёг к телу.

С лавки, опершись на стол локтями, склонив голову набок, на княгиню глядела невестка. На губах её застыла лёгкая улыбка – женщины изрядно сдружились за этот год, с тех пор как Рогволод привёз прошлой весной непраздную Боримиру в Полоцк и поставил перед родителями: «Вот, батюшка и матушка, это моя жена, дочь свейского конунга и знатной руянки, Сванхильд-Боримира, сестра нашего зятя, конунга Эрика». Сейчас она задумчиво разглядывала свекровь и суетящуюся вокруг неё холопку, пальцы Боримиры теребили и поглаживали льняной рукав бледно-зелёной рубахи, отделанный золотистым греческим шёлком. Вайва же, двигаясь, подавая госпоже то одно, то другое, перешагивая через лохань с водой, то и дело опасливо взглядывала на Сванхильд, словно ожидая от неё чего-то – чего-то важного или даже чего-то страшного.

Наконец, она отступила от госпожи, окинула её придирчивым взглядом, удовлетворённо кивнула (княгиня выглядела по-домашнему и вместе с тем – хоть сейчас послов новогородских альбо киевских принимай), подхватила с пола лохань с изрядно потемнелой водой и двинулась к двери, опять бросив на младшую княгиню опасливый взгляд. И уже от самых двери, задержавшись, чтобы отворить её толчком ноги, оборотилась и пропела медовым голосом:

– Баня скоро будет готова, госпожа.

– Ладно, ступай, – добродушно махнула рукой Бранемира, присаживаясь к столу напротив невестки. Одной рукой она подхватила со стола чернёную серебряную чашу, в которой дымился и исходил пряным медовым запахом сбитень, другую положила на плетёную колыбель, в которой возился Ростислав. Отхлебнула из чаши, глянула на невестку:

– Ну, рассказывай.

Боримира вздрогнула, отвела глаза, засмеялась:

– Прости, матушка, задумалась. Про что рассказывать?