Кошка на голубятне. Бледный конь. И в трещинах зеркальный круг

— Хорошей живописью это, конечно, не назовешь, — сказала Тирза, — так, мазня. Но вписывается сюда хорошо, а потом, ей должно быть лет триста.

— Готово.

Мы резко обернулись.

Вынырнувшая из мрака Белла кивала нам.

— Пора приступать, — сказала Тирза по-прежнему буднично, хоть и оживленно.

Я последовал за ней на двор, а оттуда — по направлению к бывшим конюшням.

Как я уже говорил, прямо из дома во флигель хода не было. Ночь была мрачной и беззвездной. Из густой черноты двора мы попали в освещенный прямоугольник флигеля. Флигель преобразился. Днем это помещение казалось всего лишь уютной библиотекой. Теперь оно превратилось в нечто более важное. Кругом располагались лампы, но включены они не были. Свет был рассеянный — мягкий, но холодный. Посередине, как бы на возвышении, я заметил не то кровать, не то диван. Покрывало на нем было ярко-алое, расшитое какими-то кабалистическими[205] знаками.

Напротив двери стояло нечто, по виду напоминавшее маленькую жаровню, а рядом медный таз, далеко не новый.

У другой стены, придвинутое к ней почти вплотную, стояло тяжелое кресло с дубовой спинкой. Тирза сделала мне знак сесть в это кресло.

— Садитесь, — сказала она.

Я послушно сел. Теперь манера Тирзы переменилась. Страннее всего было то, что я не мог бы объяснить, в чем заключается перемена. Это не было похоже на псевдотаинственность Сибиллы. Вернее будет сказать, что с нее словно слетел налет повседневности. Приоткрылось ее подлинное «я», действовавшее сейчас с решительностью хирурга, направляющегося к операционному столу для проведения трудной, опасной операции. Это впечатление усилилось, когда она подошла к стенному шкафу и вынула из него что-то вроде длинного халата. Когда луч света упал на него, в материи халата слабо вспыхнула металлическая нитка. Она надела длинные перчатки — мелкосетчатые, напомнившие кольчугу, которую мне однажды довелось увидеть.

— Надо принять меры предосторожности, — сказала она.

Фраза неприятно кольнула меня, показавшись несколько зловещей.

Затем она обратилась ко мне, голос ее был ясным и звучным:

— Довожу до вашего сведения, мистер Истербрук, что вам совершенно необходимо будет сохранять полную неподвижность. Ни в коем случае не подымайтесь с кресла. Это может оказаться небезопасным. Мы здесь не в игрушки играем. Я вступаю в сношения с силами, разрушительными для тех, кто не знает, как с ними обращаться.

Помолчав, она спросила:

— Принесли, что вам было велено?

Я молча вытащил из кармана коричневую замшевую перчатку и вручил ее ей.

Взяв перчатку, она поднесла ее к металлической лампе на гибком штативе. Она зажгла лампу, подержала перчатку на мертвенном ее свету, сразу превратившем густо-коричневую замшу в бесцветно-серую.

Выключив свет, она одобрительно кивнула.

— Подходит, — сказала она. — Хорошо сохранила эманации владельца.

Она положила перчатку на какой-то ящик в углу, похожий на большой радиоприемник. Потом она сказала, немного повысив голос:

— Белла! Сибилла! Мы готовы.

Первой появилась Сибилла. На ее длинное павлиньей расцветки платье был накинут черный плащ. Театральным жестом она скинула плащ. Он скользнул вниз и раскинул-с я теперь словно чернильная лужица на полу. Сибилла шагнула вперед.

— От всей души надеюсь, что все пройдет хорошо, — сказала она. — Ведь уверенности никогда быть не может. Только не принимайте позу скептика, мистер Истербрук. Скептицизм тут очень мешает.

— Мистер Истербрук пришел сюда не для веселья, — сказала Тирза.

Слова эти прозвучали сурово.

Сибилла легла на алый диван. Тирза нагнулась, поправила ее одежду.

— Удобно? — заботливо спросила она.

— Да, дорогая, спасибо.

Тирза погасила лишний свет. Потом вкатила что-то, оказавшееся балдахином на колесиках. Она поставила его так, чтобы он затенял диван, оставляя Сибиллу в более полной тени, чем полумрак вокруг.

— Слишком яркий свет препятствует глубокому трансу, — сказала она.

— Теперь, я думаю, мы готовы. Белла?

Из темноты вынырнула Белла. Обе женщины приблизились ко мне. Правой рукой Тирза взяла мою левую руку, а левой — правую руку Беллы. Левая рука Беллы нащупала мою правую. Рука Тирзы была сухой и жесткой, а Беллы — холодной и бескостной, как медуза, отчего я содрогнулся с отвращением.

Должно быть, Тирза коснулась спрятанного где-нибудь выключателя, потому что откуда-то с потолка раздались тихие звуки музыки. Я различил похоронный марш Мендельсона.

«Постановочные эффекты, — подумал я с легким презрением, — театральщина!»

Я был настроен холодно-критически, но, несмотря на это, не мог не чувствовать подспудного волнения.

Музыка прекратилась. Наступило долгое ожидание. В тишине слышалось лишь дыхание присутствующих: с легким посапыванием — Беллы, глубокое, равномерное — Сибиллы.

А потом неожиданно заговорила Сибилла. Но голосом, непохожим на ее собственный. Это был мужской голос, и говорил он без ее жеманных интонаций, говорил гортанно, с иностранным акцентом.

— Я здесь, — сказал голос.

Руки мои теперь были свободны. Белла исчезла в темноте. Тирза сказала:

— Добрый вечер. Это Макандаль?

— Я Макандаль.