И еще: люди, работающие у выставочных стендов, выглядят лучше других. Меня это не очень беспокоит, это просто наблюдение. Я знаю, что это отчасти вопрос о продажах. Но тогда что же сказать о вазе с конфетками? «Ага, вот ракетная система, которую я, может быть, куплю. Да, дайте три штуки. А, у вас тут маленькие сникерсы! Удвойте мой заказ, пожалуйста». Как это работает? Конфетки поднимают продажи? Кто-то должен исследовать это. Что лучше работает: M&M’s или сникерс? Я подумал: «Наверное, и на меня конфетки могут повлиять, ведь у трех стендов лежат батончики Милки Вэй[122]
. Это уже моя территория – Галактика!»К вашему сведению: через две минуты после старта шаттл летит быстрее пули из штурмовой винтовки М16.
16 мая 2011 года 09:25
Вот еще немного антропологии: мужчины придумывают ракеты. Даже то, что не является ракетой, придумывается в форме ракеты. Все в форме фаллоса. Мне рассказывали, что когда испытания ракеты заканчиваются неудачей уже на стартовом столе, на пресс-конференции используются эвфемизмы вроде: «Благодаря этому эксперименту мы многому научились». Но на самом деле просто некоторые ракеты страдают прожектильной дисфункцией. Вот так это и должно называться – «прожектильная дисфункция»[123]
.И вот я задался вопросом, выглядели ли бы ракеты так же, если бы их придумывали женщины? Это просто вопрос, ответа я не знаю. Но я готов поспорить, что знаю, о чем вы сейчас думаете. Вы думаете, что ракеты должны иметь такую форму, потому фаллосы – аэродинамичны. А ведь ракетам, движущимся сквозь космический вакуум, вовсе не обязательно быть аэродинамичными, потому что там нет воздуха. Так что для космической части пути кораблю вовсе не нужно быть похожим на ракету. В этом месте мы едины.
Но что же происходит, когда ракета пересекает атмосферу? Мне стало интересно, можно ли создать летательный аппарат с хорошими аэродинамическими свойствами, но без фаллической фиксации. После некоторых поисков я нашел конструкцию, в 1960-х годах выдвинутую Филипом В. Свифтом на конкурс бумажных самолетиков, организованный журналом
На это вступление ушло десять минут нашей единственной жизни.
Так что давайте поговорим о политике. Я занимаюсь академической наукой; я не властвую ни над народными массами, ни над городами, ни над предметами. Но мы, ученые, любим поспорить, потому что таким способом отшлифовываются новые идеи. Мы долго обсуждаем детали, придумываем, как улучшить эксперимент, смотрим, какой метод работает, а какой – нет. Так что ученые хорошо умеют посмотреть на задачу с разных точек зрения, и по мнению некоторых людей, это делает нас похожими на лицемеров. Мы можем сегодня принять одну точку зрения, а завтра – другую. Мы принципиально беспринципны. Мы принимаем множество точек зрения, но – и все ученые, принимающие участие в споре, знают об этом – в конце концов остается только одна правда. В результате спора все приходят к единому мнению. Что нечасто происходит в политике.
Позвольте привести несколько примеров. Я родился и вырос в Нью-Йорке. Политически я левее либералов. Так что в Колорадо я такая же диковина, как консервативный республиканец в Нью-Йорке. Как если бы где-то в Нью-Йорке собралось столько же людей, сколько сидит в этом зале, и вы бы сказали соседу: «Видишь того парня в галстуке-бабочке вон там в углу? Это у нас главный республиканец».
Вы заметили, что на ток-шоу приглашают одного либерала и одного консерватора, и они всегда только сражаются друг с другом? Не помню, чтобы я хоть когда-то видел ток-шоу, где обе стороны в конце передачи сказали бы: «Эй, мы согласны друг с другом» – и вышли бы из зала рука об руку. Этого никогда не происходит. Так какой смысл в таких столкновениях? Этот вопрос заставляет меня в любом споре искать нечто общее – что объединяет стороны. Я всегда ищу нечто общее с тех пор, как начал работать в президентских комиссиях. Эти комиссии – двухпартийные. Но нужно решать вопросы, несмотря на громкие заявления с обеих сторон. При совмещении одних и других получается взрывоопасная смесь. Так пусть она взрывается, пусть растает дым от взрыва, а мы посмотрим, что останется посередине: это и будет Америка.