Козлоногий Бог

Но оставались еще звезды, которые были не самым худшим ориентиром. Она осознала, что и вправду представляет себе это море, которое было лишь метафорой, бурлящее в темноте море цвета индиго, испещренное белой пеной там, где волны его разбивались о невидимые ей камни. Над ее головой в ночном небе сияли звезды. Солнце село, и Мона осталась один на один со своим видением. Она явственно ощутила, как лодка ее души несла по этим волнам ее саму и другого, неуклонно следующего за ней человека; потом она развернула ее и это сыграло ей на руку при следующей же резкой смене ветра. Приближалась ночь, ветер был свеж, а она думала о Мастере, что гулял по волнам в шторм. Ей, следовавшей по горам за Диким Богом, не стоило даже надеяться на его утешающее прикосновение. Но потом она увидела Пана с его посохом, Пана в его ипостаси Пастуха; Пана с его флейтой — побежденного Аполлоном — приносящего гармонию. Она видела его, лохматого, дикого и бесконечно доброго, ведущего потомков Измаиловых за собою, вниз, к серому и безжизненному берегу, который виднелся впереди. И он протянул ей свой посох над темными водами, и она стала двигаться туда, где он ждал ее, с созданиями Измаиловыми у его ног — созданиями, для которых не нашлось места в городах и среди людей. Каким-то образом она поняла, что держась за этот возвышающийся над морем посох она сможет преодолеть невидимые камни, над которыми бурлили белоснежные волны.

Она бесстрашно продвигалась вперед, хотя и слышала, как вокруг нее бушевала стихия. Затем она увидела, как Козлиный Пастух с раскосыми блестящими глазами агатового цвета, излучавшими добро, увеличился в темноте до гигантских размеров и возвысился над ее маленькой лодкой. Он был хранителем всех диких и преследуемых душ, для которых не нашлось места в рукотворном мире, и она убегала вместе с Хью в спасительную тень его посоха. Они бежали к первоосновам самой жизни, которые ничто не могло поколебать и к которым всё должно было вернуться в конце своего существования. Она ощутила, что оказалась в безопасности и под защитой. Не сводя взгляда с этих первооснов, позволив всему быть таким, каким оно и должно было быть, она обрела абсолютную уверенность в том, что теперь не собьется с предначертанного ей курса. Это была настоящая инвокация Пана — капитуляция перед самими основами жизни, возвращение к Природе, погружение обратно в космические глубины после бесконечной противоестественной борьбы человечества за то, чтобы возвыситься над ними. Зверь — это наше начало, и зверь — это наш конец, и насколько бы развитыми мы не были, он всегда стоит за нашей спиной, и забывая о нашем скромном брате, мы обрекаем себя на болезнь. Лишенный заботы, грязный и закованный в цепи, он все равно одерживает победу по мере прогрессирования заболевания. И хотя Святой Франциск пренебрежительно отзывался о нашем братце осле[49], не стоит забывать, что человек — это еще и кентавр, являющийся прямым родственником Пегаса. Мудрый Хирон, учивший Асклепия целительству, резво скакал на своих четырех копытах. Возможно, в этом скрыт важный урок для каждого из нас.

Мона очнулась от своего видения о козлах, кентаврах и вздымающихся морских водах, и обнаружила, что солнце уже село, а весенний ветер стал намного холоднее. Но она знала, что получила благословение Пана в своем начинании, потому что оставалась непоколебимо верна естественным вещам — и потому, что задаваясь вопросом о том, «а что есть истина?», упрямо продолжала идти вперед, чтобы найти ответ.

Услышав звук гонга, она пришла к ужину, но Хью так и не появился. Она отправила сияющую Глупышку Лиззи — сияющую настолько, что Мона сразу же заключила, что та снова грешила — наверх, в его комнату, чтобы проверить, не было ли его там, но комната оказалась пустой. Встревоженная, что было не совсем разумно, ведь опоздание к ужину не обязательно было знаком случившейся трагедии, Мона побежала в часовню, но и в ней тоже было пусто. Поспешив обратно через ряды галерей, она обнаружила, что дверь в главное здание монастыря была приоткрыта, а в замке находился огромный ключ. С тех пор, как мистер Пинкер закончил свою часть работы над зданием и уехал, они не проводили здесь никаких других работ и еще не начинали обставлять его мебелью. Отделки здесь не требовалось вовсе, ибо все стены строения были каменными.