Кракен

Новые правила перечеркивались. Билли чувствовал сопротивление. Видел, как стена скукоживается и опять растет, есть и не есть, была и анти была; он то мог стоять, то нет; он чувствовал, как меняется и перерабатывается самодолбаное небо, пока строчились и стирались инструкции в писательской дуэли пера и ластика, где сознание Гризамента – напоенное новой кракенской силой, чернильной магией, – боролось с обросшей щупальцами штуковиной, которая являлась совсем не кракеном.

Экспонат прижал конечности к аквариуму. Присоски вакуумно прилипли к пластику, огромное тело меняло позу. Оно вовсе не пыталось выбраться – ведь там было его место.

Билли все-таки стоял.

Это Билли родил на свет его сознание. Это был Architeuthisdux. Экспонат, изнывающий без консерванта. Парадокс в форме кальмара, но не океаническое животное. Архитевтис, впервые понял Билли, не был неопределимой штуковиной на глубине: он был только самим собой. Архитевтис – это человеческий термин.

– Он наш, – сказал Билли.

Чернила – могучая магия; тут Гризамент не ошибся. Но Вселенная услышала Билли, и он говорил убедительно.

Может, если бы Гризамент собрал чернила напрямую у тех обитателей впадин, а не у существа в банке, в рассоле, на учете, сила была бы столь многогранна, сколь он планировал. Но это – чернила архитевтиса, а архитевтис приучен подчиняться Билли.

– Это экспонат, и он есть в наших книгах, – сказал Билли. – Это мы его написали.

Чернила в замешательстве бушевали друг против друга. С их битвой гнулась Вселенная. Но как Гризамент смешался с чернилами, так и они смешались с ним; как он черпал их силы, так и они черпали его. А большая часть Гризамента разлилась: их было больше, чем его. Это были чернила экспоната на учете гражданина Лондона – на карандаше Билли, – и часть за частью они метаболизировали чернильного человека. Стена снова поднималась, а Берн опустилась на пол.

Гризамент испустил страх, потрясший дом. Выскользнул из своей личности, как и весь остальной он, – в ручьях, в отливе, в стоках. Его переписали. Его стерли чернила, которые, победив, в удовлетворении от момента вернулись к своей бездумной форме и пролились из воздуха темным дождем.

Вернулась стена. Вернулась кухня. Мокрый дом снова был полон дохлой рыбы.

– Что ты наделал? – кричала на Билли Берн. – Что ты наделал?

Ощущение – всякое ощущение Гризамента – пропало. Остался только немертвый архитевтис, все еще шевелившийся, вонючий, химический в своем аквариуме: несчастная шкура шелушится, несчастные щупальца трепещут, весь облит чернилами, которые теперь были не чем иным, как темно-серо-бурой жидкостью.

79

Оружейные фермеры бежали. Зачем бы им оставаться? Берн осталась. Зачем бы и куда бы она делась? Она сдалась Билли и обезоружилась. Водила по воде на полу пальцами.

– Неплохо, дерзкий парень, – сказала Коллингсвуд.

Он сел, привалившись спиной к обтекающим стенам. Лондон в безопасности, без конца думал Билли, уже не жертва космического текстового тоталитаризма. Он слышал, как входят Сайра и Саймон, завидев бегство врага. Коллингсвуд повернулась к ним.

– Так, ну все, никому не двигаться, – сказала она. – Это полиция. – Все уставились на нее. – Да лан, я же подкалываю, – сказала она. – Что случилось-то, Билли? Господи, ты глянь на эту хрень. Она еще и шевелится, на хрен. – Архитевтис вяло корчился.

Коллингсвуд лениво взяла Берн за руку – та обмякла и не пыталась сопротивляться.

– Где твой призрак? – спросил у Саймона Билли.

– Кажется, пропал. – Они услышали сирены, шуршание колес по мокрой от моря дороге. Полиция приехала к дому, не так уж и затянув с появлением.

– Привет, Бэрон, – сказал Билли, когда с пистолетом в руках, моргая при виде морских разрушений, вошел Бэрон. Он со своими офицерами уставился на подергивающегося кальмара, изможденных бойцов.

– Билли, – сказал Бэрон. – Билли, мать его, Хэрроу, чтоб мне провалиться…

– Босс, – сказала Коллингсвуд и отвернулась от Бэрона. – Вижу, приехал. – Она закурила.

– Что за чертовщиной ты занималась? – спросил Бэрон.

– Тебе кратко или подробно? – спросила Коллингсвуд.

– Варди нет? – спросил Билли. Бэрон пожал плечами.

– Ты пойдешь со мной, Билли.

– Во-во, так его, босс, – сказала Коллингсвуд. – Покажите им.

– Кончай, Кэт, – ответил он.

– Я пойду, – кивнул Билли. – Главное, дайте выспаться.

– И что обо всем этом подумает быт? – спросил Бэрон.

– Коллингсвуд предоставит вам отчет, – сказал Билли.

– Это вряд ли, – сказала она, оглядывая комнату, прищуриваясь, принюхиваясь, фишкуя. – Погодите.

Билли подошел к архитевтису. Бэрон наблюдал и не мешал. Билли зашептался с ним, словно это был шкодливый пес.

– Привет, – сказал он консервированному восьмиметровому многорукому новорожденному, ползающему в лужах консерванта, вспенивая их хватательными неживыми щупальцами, изнывая без влаги.

– Это еще не конец, – сказала мертвым голосом Коллингсвуд.

– Слушай, – сказал Билли архитевтису. Тот корчил щупальца толщиной с запястья. – Ты справился. Уберег нас.