Кран-Монтана

В то время он продавал дорогие часы и бриллианты темного происхождения. По поводу и без повода доставал их из кармана своей куртки из вывернутой овчины, точными движениями дилера, и Жорж рядом с ним вдруг выглядел толстым и старым. И тогда Крис вспоминала озеро, его темные глубины, слышала шепот ветра на берегу в камышах, словно насмешливые голоса, и чувствовала ногами водоросли, тянувшие ее на дно, и вырывалась, но ничего невозможно было поделать, только скользить вниз. Она вышла подышать воздухом – это ощущение удушья – и, присев за припаркованным автомобилем, заметила вдалеке Карлотту в объятиях молодой девушки, губы на ее волосах, рука под юбкой; подъезжающая к ночному клубу машина замедлила ход, заслонив обзор, ослепительно вспыхнули оранжевые фары, и Карлотта с девушкой испарились, исчезли в ночи, растаяли во тьме. Крис ощутила, как замерзли ноги, холод поднимался до самого живота.

Еще бывало, что они встречались все втроем, как раньше, когда готовились, например, к вечеринке, набившись в ванную, рисуя мертвые головы на лицах или подкрашивая губы тонкой кисточкой, и три лица вырисовывались в золотистом свете, овеянные запахом лака и электричества. Для вечеринки под названием «Салун» они засунули банкноты в декольте своих боди с пайетками, надели колготки и туфли на высоких каблуках, больше ничего. На новогоднем празднике в 83-м они строили иглу, в вечерних платьях и сапогах-луноходах, перед шале – несколько часов на улице, снег присыпал их волосы, в конце концов они вымокли до костей, – на которое Клаудия ведрами лила воду, так что лопнула молния на спине. Бутылка «Дом Периньон», выпитая из горлышка, красные щеки, их смех, как облачко в ночи.

Между ними были тайные, как пузыри с горькой жидкостью, сожаления, и, несмотря на бурлящую вокруг энергию, что-то сжималось. Когда Крис в конце концов тоже махнула рукой, и жизнь как будто разом угасла – это случилось почти в одночасье, словно мигрень после праздника, которая так и не прошла, – ей показалось, что их молодость растворилась, как шипучие таблетки, она часто смотрела, как они тают в воде, и тысячи пузырьков брызжут, трепеща, к поверхности, искрящийся фейерверк – и вдруг ничего.

Это было как их браки, всех троих. Все случилось во сне, одновременно знакомом и странном, где они были лишь статистками, силуэтами, сотканными из дыма. Крис часто думала об этом, лежа в кровати, в этой кровати, которая стала ее миром, кораблем или островом, красная пачка «Мальборо», на подушке телефон с натянутым проводом, говорившим о неотступной надежде на звонок, как надеялись те девушки, которые когда-то плакали в объятиях ее брата.

Она не могла бы сказать, почему вышла замуж, может быть, потому, что все хотели встречаться с Жоржем и всегда были высокие брюнетки, осаждавшие его на танцполе «Рекса» на улице Тревиз, куда он водил ее танцевать. Он целовал ее на улице, говорил: «Увидимся завтра?» – и, как прутик в потоке, Крис в конце концов разделась в его машине – белой «альфа-ромео-джульетте», она помнила прикосновение ягодиц к кожаному сиденью.

Она возвращалась домой на рассвете, и никому, казалось, не было дела, откуда она идет. Двадцать лет спустя, когда уже ничего из той поры не осталось в ее памяти, она еще видела, как идет с туфлями в руках в полумраке гостиной-столовой, и вдруг ей вспоминался взгляд – издали он был черным, обвиняющим, но, если приблизиться, становился добрым и смеющимся – девушек с черно-белых фотографий, восхитительных, с кудрявыми, как у нее, волосами, которые смотрели на нее из серебряных рамок. Она видела эти рамки всегда, никогда на них не задерживаясь, армия молодых девушек в тонкой работы рамках разных размеров. Мать сказала ей однажды, как-то туманно и отстраненно, «да, это я и мои кузины». Об этих двух кузинах Мара Брейтман никогда ничего не говорила дочери, даже их имен. Каждый раз, когда кто-то упоминал при Крис войну, на нее накатывало что-то вроде паники, как будто к ней сейчас пристанут, начнут задавать вопросы, на которые она не будет знать, что ответить. Что-то темное и мутное клокотало в ее венах, и глаза безымянных девушек вспоминались ей потом в ночи. Они хлопали ресницами и бормотали тревожные слова, точно шелестели бумагой.

«Мы ушли, но мы здесь… У тебя нет прошлого, у тебя нет будущего. Нет прошлого, нет будущего, нет прошлого, нет будущего, нет прошлого, нет будущего…»