Кран-Монтана

Но до самого конца Франко видел только Клаудию, ночами во сне, а порой и днем, когда время таяло в тумане. Девушка со светлыми волосами, трепещущими сквозь белую пыль, словно искрящиеся кристаллики или тальк, залитая светом, отодвигала створку французского окна, в ночной рубашке, с мерцающими крыльями в ушах, и исчезала, растворялась в снегу.

Крис

Когда Крис думала о долгой ночи, в которую слились 80-е годы (они пролетели быстро, как трепет ресниц под веком, изумрудно-зеленым или синим, оттенка электрик), один и тот же вечер непременно приходил ей на ум. Картины были такие четкие, что она, казалось, могла потрогать их пальцем. А между тем, вечеров было много, с нарядами, с возлияниями, были безумные новогодние праздники, рождественские ночи, заканчивавшиеся утром в снегу, санки, опрокинувшиеся, как утлая лодчонка, в свежий сугроб, пригоршни снега за шиворот рубашки или в декольте чересчур открытого платья. Снежные хлопья таяли на накрашенных губах.

Но каждый раз, когда она вспоминала самые безумные годы своей жизни, эти годы, когда ногти у нее были длинные, как ее жажда жить быстро, будто она знала, что это ненадолго, что однажды все улетучится, оставив лишь чувство утраты, как в оттепель, когда земля уходит из-под ног месивом из грязи и камней, так вот, каждый раз, стоило подумать об этом, один африканский праздник, устроенный Жаком Саврье и Клаудией 31 декабря 1982-го, всплывал в памяти Крис.

«Жить до чего? – спрашивала она себя порой. – До полного краха? Исчезновения самой идеи будущего?»

Это случалось с ней редко, только когда она много пила, когда просыпалась в поту среди ночи и самые темные мысли вдруг всплывали на поверхность, не поддающиеся усилию воли.

Крис провела день в Париже, ее выкрасили в черный цвет с головы до пят, заплели волосы в десятки крошечных косичек, торчащих на голове, точно грива. Пришлось искать институт красоты, занимающийся спецэффектами для кино, несколько дней поисков. Потом они с Жоржем вылетели самолетом в Женеву. Ее муж надел колониальный шлем – она помнила, какие лица были у пассажиров, это смешило их обоих, – и было странно, что она отлично помнила его голову в этом шлеме, ремень, который он затянул на шее, оставивший темный, неприятный на вид след, в то время как в памяти не сохранилось почти ничего от их совместной жизни. Ей было так занятно смотреть на своих детей и думать, что она зачала их с ним, но даже они, дети, в конечном счете казались ей незнакомцами, они росли в каком-то холодном тумане, недоступные.

Выкрашенная черной краской Крис оставила черные следы на кремовой коже заднего сиденья «мерседеса». Она любила рассказывать, как пересекла всю страну в такси, намазанная ваксой, – невозможная вещь теперь, в нашу эпоху паранойи. Она говорила об этом лихорадочно и немного свысока, словно вспоминая время, когда развлекаться было высшим изыском, но прекратила, после того как ее дочь буркнула за столом с видом превосходства, свойственным ей, с тех пор как она рассталась с обманчивой оболочкой девочки – о, эти чудные кудри! маленькие ручки, протянутые для поцелуя, перед сном, в постели! – и стала вечно раздраженной девицей: «Что и говорить, у тебя было время на все эти глупости».

Крис вспоминала с тоской, словно с металлическим привкусом во рту, как вошла в шелковом бубу, бирюзовый цвет которого оттенял ее черную кожу, в шале, превращенное в джунгли. Гостиная была уставлена вечнозелеными растениями, фикусами, пальмами, раскинувшими свою листву, как зонты, под которыми хихикали молодые женщины, а прожектора освещали снег за французским окном. Немыслимая пестрая толпа теснилась на диванах в густой жаре, окутанная сигаретным дымом. Картины были несказанные, декаданс великолепный. Сновали официанты в белых костюмах, серебряные подносы танцевали в воздухе: икра – разумеется, всегда была икра, Клаудия ее обожала, горы икры, которую черпали суповыми ложками, – фуагра, коктейли с химическими бликами. Ей помнилось чувство радости и бессмертия. Когда Крис встречала свое отражение в зеркале над камином, она на миг замирала от удивления и восхищения, вглядываясь в эту темнокожую красавицу с блестящими, как стекло, глазами. В ту пору она всегда удивлялась своему отражению, этой женщине, которая не была больше подростком, ее исчезнувшим щечкам, чуть отяжелевшим векам, но это продолжалось лишь мгновение, и, когда она улыбалась, к ней возвращалось в точности прежнее выражение ее юных лет, сочетание жадности и невинности. Она чувствовала себя в безопасности, хотя ее паспорт был при ней в сумке, сегодня и каждый день, до конца ее жизни, как научили ее родители. Ее жизнь – у нее было такое предчувствие – готова была повернуться к чему-то чудесному, чему-то неощутимо сладкому, как хмель от шампанского. Ведь в те годы все было возможно, не правда ли, абсолютно все.