Кран-Монтана

В ту пору Франко Росетти стал ездить через границу, набив свой голубой «моррис» деньгами, его раздолбанный вид служил идеальным прикрытием. Он улыбался таможенникам, что всегда пропускали его и махали вслед рукой, несмотря на его загорелое лицо, с которым он выглядел типичным жиголо, и дым сигареты, такой густой, что казалось, он едет в тумане. Но в те годы все ездили через границу с контрабандой. Со швейцарской стороны, у деревянного строения, похожего на домик из сказки, никогда не было никаких проблем – им это как будто доставляло удовольствие, – нос французской пограничники нервничали, были видны револьверы на поясе, рассказывали, что их собаки натасканы на запах банкнот – даже не наркотиков, – что таксисты возят пачки денег в канистрах и в запасных колесах. Итальянцы увозили с собой блоки сигарет, савойский сыр, абрикосовый ликер, что угодно, просто ради удовольствия улыбнуться таможенникам с набитым до отказа багажником.

Но больше всего Франко Росетти любил перевозить деньги на лыжах. Он назначал встречу своим французским друзьям в Авориазе, по ту сторону долины, в каком-нибудь горном ресторане. Они собирались вместе, чтобы съесть фондю, смеялись чересчур громко, Франко, осушив стакан шасла, бежал в туалет, засовывал банкноты в трусы, в носки, во все карманы своего комбинезона. Затем он надевал лыжи и, подставив горные очки под брызги послеполуденного света, катил зигзагами с этими боковыми движениями корпусом, которые кружили головы девушек, когда те опирались на лыжные палки, выпятив грудь.

Франко пересекал границу прямо над трассами Шампери. В кабине фуникулера он бросал деньги в мусорный мешок и, когда ветер врывался в распахнутое окно, каждый раз ощущал, как заполняет его, подобно наркотическому кайфу, экстаз. В эти дни девушки наверняка что-то чувствовали: он заходил выпить стаканчик в Клуб, и они приближались, выгибаясь как кошки. Он всегда в эти дни занимался любовью.

Но иногда он чувствовал себя оголенным электрическим проводом. Когда, к примеру, он встретил Клаудию во второй раз в супермаркете. Он увидел ее издалека, возможно, еще дальше, чем в первый раз, – то же манто, те же сапожки, – но эта норка подействовала на него совсем иначе. На этот раз в тот самый миг, когда он увидел ее волосы (распущенные), его прошиб холодный пот, взмок затылок, вся спина, а когда он сделал перерыв, чтобы выкурить сигарету в подсобке, влажное пятно расплылось на его футболке, над самым пупком.

Встречая ее снова и снова – а он натыкался на Клаудию постоянно, казалось, ей нечем больше заняться в жизни, кроме как делать покупки, – он в конце концов с изумлением понял, что этот жар в ладонях, эти сдавленные виски были выражением его гнева. Когда он видел ее, словно разряд пронзал разом все его тело, ему хотелось подойти, что-нибудь сделать, поцеловать ее, или ударить, или то и другое вместе, и тогда он, весь напрягшись, приветствовал ее с холодностью, которая могла бы походить на равнодушие, но она как будто ничего не замечала, была здесь и в то же время отсутствовала, улыбаясь ему, как любому другому.

Клаудия всегда была неуловима, но, когда они были подростками, ничто не волновало его так, как вечер, проведенный с ней в кино: она входила в зал обычно в дурном настроении – слишком много народу или ей хотелось посмотреть фильм без перевода – чего никогда не бывало, но это не мешало ей разочаровываться всякий раз, как будто это была новость, – а потом, когда на экране появлялась Моника Витти, Клаудия сжимала руку Франко – ее тоненькие пальчики, как у ребенка, в его ладони, – и его сердце рвалось на части, в то время как пленка отражалась в ее глазах.

Потом приходилось проводить долгие часы, заново проигрывая сцены, невозможно было остановиться. Когда Франко пытался ее поцеловать, она рассеянно отвечала на поцелуй, а губы ее продолжали проигрывать сцену, заунывно, как ее кумир, и в эти минуты он все бы отдал, чтобы спасти ее, даже если бы пришлось для этого заточить ее в темницу на веки вечные. Она была неисправимой ветреницей и на его глазах встречалась с самыми глупыми и самыми заносчивыми парнями курорта, которые всегда рано или поздно ее бросали.

Ему так и не удалось с ней переспать, но он, собственно, и не пытался, ему казалось, что между ними другая связь, некое мистическое единение, да и все равно она не проявляла особого интереса. Франко Росетти привык, что девушки подают ему знаки, а Клаудия была не из таких: не из тех девушек с приоткрытыми губами, которые в любой ситуации, в холле отеля «Борегар», например, стоя рядом с родителями в теплых сапогах после лыж, передают вам безмолвные послания, полузакрыв глаза. Клаудия танцевала твист как никто, у нее были самые красивые ножки, какие он когда-либо видел, невероятные маленькие ступни – он помнил свою боль, когда в бассейне она сняла теннисные носки, и они появились, загорелые, с подъемом, – но в моменты объятий она словно отсутствовала, смотрела на беленую стену или куда-то вдаль и вежливо ждала, когда это закончится.