Кран-Монтана

Клаудия в конечном счете переспала со всеми, и вот теперь она была здесь, с этой маленькой девочкой, с которой она не представляла, что делать, словно с очень хорошо одетым призраком. Она говорила новым голосом, которого он не знал. Ему хотелось бы, чтобы она умерла.

У Франко было чувство, будто она его предала, что не переставало его удивлять, ведь он так хорошо понимал ее слабость и недалекость. Но как он ни пытался много лет урезонить себя, ничего не помогало. Она становилась все красивее, щеки, казалось, вваливались с каждым годом, что подчеркивало великолепную форму лица. Потом она остригла волосы – мягкое, свободное каре, придававшее ей сходство с модной актрисой, – но, боже мой, зачем она это сделала? И высветлила к тому же в этот калифорнийский блонд, который носили они все. Летом 80-го он едва ее узнал. Она сидела в бермудах на террасе «Спортинга», вытянув перед собой свои загорелые, такие тонкие ноги. Глаза ее были закрыты, лицо обращено к солнцу, и Франко понял, что она перекроила себе нос. Она была прекрасна и неузнаваема, хотя все утверждали, что он преувеличивает, не так уж сильно она изменилась.

Он отказывался почти от всех приглашений Жака Саврье – Клаудия никогда его не приглашала, – а когда зашел однажды в начале вечера в шале, сам толком не зная зачем, то все время курил на балконе, глядя на горизонт, на снег насколько хватало глаз, в который ему так хотелось зарыться. Он смотрел на гостей во французское окно, как в освещенную витрину, – ярко накрашенные женщины в облегающих платьях, мужчины в водолазках, перемещавшиеся следом за хозяевами, Жак с бутылкой шампанского в руке, Клаудия в платье цвета фуксии, босиком. Он посмотрел на нее немного, на ее рот, открывающийся во взрывах деланного смеха, и вздрогнул в своей кожаной куртке – он извлек ее на свет в этот вечер как защиту, но все равно дрожал, – и его посетило откровение. Клаудия исчезла, она умерла или бродила где-то на поле для гольфа в метель, затерянная на ветру. Точно так же, как некрасивую и такую трогательную девочку однажды разом, как по волшебству, сменила девушка с феерической шевелюрой, теперь эту девушку грубо вытеснила типичная красотка 80-х, сделанная целиком и полностью. Даже не попрощавшись с гостями, он покинул вечеринку через террасу и ушел в ночь, в снег, который тихонько похрустывал, словно зло смеялся.

Франко снова зажил беззаботной жизнью, почувствовал себя отчасти свободным, и даже в тот день в 1986-м, когда он обнаружил ее на пороге – они почти не встречались несколько лет, – с потекшей тушью, с синяками на шее от рук обезумевшего Жака Саврье, как она ему объяснила, потерянно оглядываясь назад, точно блажная, он остался нечувствителен к ее слезам, к ее глазам, которые вновь обрели линяло-серый цвет ее детства. Возможно, причиной был его брак с Маргаритой Леопарди, подругой-итальянкой, на которой он женился, чтобы дать ей швейцарское гражданство, и она платила ему за эту милость подарками, столь же несоразмерными, сколь и показушными: золотой зажигалкой с выгравированным на ней его именем, хронометром, весившим на его запястье как слиток золота, костюмами от Армани, закалившими его. Или, может быть, просто жизнь потихоньку скукоживалась, или дело было в курсе реабилитации – восемь месяцев в Нью-Мексико, камни и пыль насколько хватает глаз, – который отбил у него одновременно вкус к химии и к романтике. В нем ничто не шевельнулось, ни снаружи, ни внутри, и когда она вцепилась в него, пытаясь поцеловать, с размазанной по щекам помадой, как будто восхитительно обгорела на солнце, Франко оттолкнул ее сильнее, чем ему хотелось. Он приготовил ей большую кружку кофе, набросил шаль на плечи и вышел из комнаты позвонить Жаку Саврье.

Иногда, но все реже и реже, один из парижских друзей, Даниэль Видаль или Серж Шубовска, упоминал Клаудию, подмигивая или вопросительно улыбаясь, и Франко напрягался, лицо его становилось жестким. «Это у меня прошло», – говорил он.

Его нашли однажды утром, в январе 1988-го, скорчившимся в туалете, головой на унитазе, полуголого, с удивительно умиротворенным лицом. Причины его смерти так и остались туманными, но, наверно, люди и не хотели знать. В последнее время он говорил, что ушел на покой или в отпуске по инвалидности, но теперь, когда он проводил почти все дни в кафе, ни у кого не хватало терпения выслушивать его бредни о духовном обновлении человечества.

В Кран-Монтане никогда не видели столько народу на похоронах, плачущие женщины шумно сморкались, отбросив всякий стыд, образовались пробки из роскошных машин, некоторые громко гудели, как пьяная молодежь после вечеринки. В тот день каждый имел в запасе анекдот, в доказательство того, что он был другом Франко Росетти, и женщины стали пить – пришлось несколько раз готовить пунш, который подавали в пластмассовых стаканчиках. Они рассказывали, как спали с ним, а Маргарита Леопарди в черном прозрачном брючном комбинезоне разносила сэндвичи, улыбаясь сквозь слезы.