Кран-Монтана

В день африканской вечеринки на Клаудии были рубашка и рваные джинсовые шорты, на шее – цепь. Крис помнила два желтых бриллианта по пять каратов каждый, искрившиеся на ее безымянном пальце, как будто она так и не решилась их снять. Почти десять лет прошло, прежде чем она поняла, что в тот вечер что-то кончилось, безумие расплескалось лужицей, Клаудия лежала на ковре, ползала перед гостями, а мужчина в рубашке цвета хаки понарошку пристрелил ее из пластмассового «Калашникова». Валентина, ее десятилетняя дочь, в цветастом халатике и маске льва, улыбаясь, зажигала матери «Муратти» с личиком, раскрасневшимся от жара или от любви. Несколько раз Клаудия совала сигарету в рот дочурке, ласково гладила ее по волосам, а Валентина оставалась невозмутима – с этой загадочной улыбкой, так непохожей на улыбку девочки, – Валентина, ее светлые волосы, заплетенные в косички, ладони, лежащие на сжатых коленках.

Почти пятнадцать лет спустя Крис пыталась урезонить себя. Что она могла поделать? Разве она не проводила целые дни в шале, ожидая, когда Клаудия поднимется с постели и выйдет к ней в гостиную? Но та никогда не поднималась. Клаудия оставляла ее одну у телевизора, с Жаком, который пил виски, и этим гнетущим молчанием. Она даже не удосуживалась позвонить ей потом. Разве не одна Крис продолжала искренне улыбаться в тот рождественский вечер, когда Клаудия каждый час уходила переодеваться? Она была в длинном платье с драпировкой, ужасно нелепом, потом по очереди в двух платьях от Валентино, одинаковых, только одно красное, другое черное. Крис помнила смущенные лица гостей, дряблые, если смотреть снизу. Она одна смотрела Клаудии в глаза, посылала ей поцелуи, морща губы, пока сигарета догорала в пальцах. А когда Клаудия начала делать пластику, сначала нос, потом груди и веки, а ведь ей еще не было тридцати пяти лет, Крис делала вид, будто ничего не замечает, находя ей оправдания, например, когда праздновали ее тридцатилетие несколько лет подряд – три раза? четыре? – и другие женщины, не такие прикольные, не такие классные, стали спрашивать, сколько ей лет, настойчиво и неуместно.

Примерно в то же время Карли начала относиться к себе до ужаса серьезно. У нее был вечно недовольный вид, лоб перечеркивала морщинка, и она все больше держалась в стороне, наблюдая за людьми. Когда к ней обращались, чтобы узнать как дела или вежливо включить ее в общий разговор, она смотрела на собеседника так, будто была ошеломлена глупостью его замечания. Однажды в новогодний вечер в «Харчевне Королевы» она вскочила, опрокинув стул мелодраматичным жестом, совсем на нее не похожим, – она единственная пришла в брючном костюме, как будто собиралась на собеседование, это она-то, никогда не работавшая. Она ушла из-за стола сразу после того, как Жак Саврье пожелал присутствующим «года, полного нулей». Крис рассмеялась, хотя, видит Бог, ей хотелось ее ударить.

Как всегда, Карли смотрела на людей в упор своими большими, немигающими глазами. Одно время говорили, что она сидит на героине, наверно, из-за ее отлучек, все более частых. Посреди вечеринки она скрывалась в туалете, запиралась там и сидела, бывало, пока о ней не забывали. Вечерами она все меньше красилась, походила на набожную девочку, и, хотя танцевала иногда, мелкими грациозными шажками, с опущенными веками, распустив волосы по груди, как щит, никто больше не смел к ней приблизиться. После ее развода, быстрого, внезапного, с итальянским актером, о котором говорили, что он гомосексуалист, Карли как будто отказалась жить. Хотя она утверждала, что совершенно счастлива, за обедом у нее шла носом кровь, как в ту пору, когда она была подростком, если мальчик заговаривал с ней, придвинувшись слишком близко. Вдруг темная струйка стекала по губам, она не двигалась, казалось, будто она покидает свое тело. Мальчик протягивал ей салфетку или полу рубашки, а она как будто не замечала, устремив взгляд в другое измерение, и это черное горе текло, текло рекой, все гуще и гуще.

Было много знаков, скажет себе потом Крис, в те дни, когда она сама не могла подняться и лежала, скорчившись, на своей кровати, одетая в бесформенное платье или в блейзер с золотом, который натягивала с какой-то наигранной энергией, было много знаков.

Крис помнила другой вечер, в «Паше», ночном клубе в Кран-Монтане: в ту пору все происходило на вечеринках или, по крайней мере, в ночи, как будто остальное время не существовало, оно текло механически, без рельефа. Это было летом 84-го, и в тот вечер она нюхнула кокаина, чего с ней почти никогда не случалось, но кто-то положил порошок на стол, между бутылками, с их именами, написанными черной ручкой, как во времена их отрочества, и она ощутила, как поднимается в ней эта знакомая жажда – сильная, отчаянная, – полноты или, может быть, распада. К горлу сразу подкатил комок, ее затошнило. Джованни был там, великолепный, но такой худой. Он, казалось, не реагировал на ее присутствие, как всегда, склонившись над наркотиком, но все же подвинул свои длинные ноги, пропуская ее.