Красивые вещи

Ужас того, что сейф оказался пустым, становится для меня все более реальным теперь, когда я дома. Я вернулась с пустыми карманами, у меня нет ни единого пенни, чтобы покрыть расходы на лечение матери. «Одна доза адвектрикса = 15 000 долларов = одна дельфтская ваза на черном рынке». Я представляю себе сокровища Стоунхейвена, забытые и никому не нужные в холодных комнатах. Я должна вернуться туда и все там как следует осмотреть. «Напольные часы, два стула из гостиной, кое-что из серебра…» Подметая осколки, я мысленно прохожу по комнатам Стоунхейвена, вешаю на мебель бирки с ценами и сравниваю их со стоимостью жизни моей матери. Наверняка мы с Лахлэном придумаем, как вывезти из Стоунхейвена эти вещи и продать их без Эфраима. Должны найтись какие-то другие скупщики.

Но взять придется слишком много. Это станет намного более рискованно, чем все, чем мы занимались раньше. Как утащить все это из Стоунхейвена? Как сделать так, чтобы нас не поймали?

«Что-нибудь придумаем», – говорю я себе. Должны придумать. Других мыслей у меня попросту нет.

Я боюсь поднять глаза и встретиться взглядом с матерью. Боюсь, что она увидит написанную на моем лице неудачу.

Мать кладет руки мне на плечи и тянет меня вверх, чтобы я встала с пола. Я встаю и понимаю, что у меня промокли джинсы. Промокли в том, что было у матери в стакане. Похоже, это джин.

– Тебе не стоит пить спиртное, – говорю я. – Ни в коем случае, если у тебя вот-вот начнется облучение.

– Что, спиртное меня убьет? – Мать смеется, но я вижу, что она владеет собой.

Ее ресницы трепещут, она сжимает в руке края полы халата. – Ты можешь умереть раньше, если будешь пить.

– Не суди меня, милая. Мне было одиноко. Тут без тебя такая тишина и скука. Нужно же мне было хоть чем-то заняться. А так время течет быстрее. – Она обнимает меня, прижимает холодную щеку к моей щеке. Я чувствую аромат ее лосьона с примулой и легкий джиновый перегар. – Я так рада, что ты вернулась…

Она делает шаг назад и изучает мое лицо.

– Вижу, ты проводила много времени под открытым небом. Забывала пользоваться защитным кремом от солнца. – Однако мать не спрашивает, где именно я была. Я вижу, что она пытливо делает выводы. Ее взгляд скользит в темноту, за мое плечо. – Лахлэн с тобой?

– Его здесь нет.

– Но он вернулся в Лос-Анджелес с тобой?

– Нет.

– О!

Мать, пошатываясь, движется к гостиной, по пути хватаясь за разные предметы мебели. Я не могу понять, слаба она или немного пьяна. Наверное, и то и другое. Мать включает свет и плюхается на диван. Подушка издает тихий вздох, пружины протестующе скрипят. Я сажусь рядом с ней, наклоняюсь вбок и кладу голову ей на колени, как ребенок. Только тут я осознаю, как сильно устала. Впервые за несколько недель я чувствую, что я – это я. Руки матери ложатся на мои волосы, ее пальцы расправляют спутавшиеся пряди.

– Моя детка! Что привело тебя домой?

– Я соскучилась по тебе, – шепчу я в ответ.

– Я тоже.

Как мне хотелось бы крепко обнять ее, но мне страшно – вдруг она хрустнет и сломается? Она кажется мне яичной скорлупой – хрупкой и пустой. Я беру мать за руку и прижимаю ее пальцы к своей щеке.

– Милая моя, – тихо и медленно произносит мать. – Ты думаешь, тебе безопасно приезжать сюда? Я так рада тебя видеть, но, может быть, тебе не стоит здесь находиться. Полиция…

Я так спешила увидеться с матерью, что почти забыла об этом, но сейчас это кажется неважным. Это смутное ощущение опасности где-то в далекой глубине моего сознания.

– Мама, я должна сказать тебе, где я была, – говорю я. – Я была на озере Тахо.

И я мгновенно чувствую, как напрягается тело матери, каким частым и неровным становится ее дыхание. Когда я сажусь на пол около дивана и смотрю ей в лицо, я вижу ее глаза, ее мечущийся взгляд. Она хочет его на чем-нибудь задержать, но не может. Она всеми силами старается не смотреть на меня. – Мама. – Я говорю мягко, хотя волнение рвется наружу и бурлит. – Я жила в доме Либлингов. В Стоунхейвене.

Моя мать часто моргает:

– У кого?

Она была такой мастерской лгуньей, моя мама. Незнакомого человека она до сих пор могла бы запросто обвести вокруг пальца, но только не меня.

– Не пытайся делать вид, будто ты не понимаешь, о ком я говорю, – говорю я. – К тому же у меня есть несколько вопросов.

Мать наклоняется к журнальному столику так, будто хочет взять стакан, но там ничего нет. Тогда она складывает руки на коленях и принимается вертеть в пальцах поясок халата. На меня она не смотрит.

– Мама, – говорю я, – ты должна рассказать мне, что случилось тогда, когда мы там жили. Между тобой и Уильямом Либлингом.

Мать смотрит на темный экран телевизора за моим плечом. В комнате тихо, слышно только хрипловатое дыхание моей матери.

– Мама? Ты можешь сказать мне. Это было так давно. Я не стану злиться.