Красивые вещи

К концу года мы, наверное, сумеем вернуться в Лос-Анджелес. К январю моя мать уже закончит половину курса лечения и будет на пути к ремиссии. А потом… Господи, если мы вытащим из этого сейфа достаточно денег, быть может, мне больше никогда не придется ничем таким заниматься. Какое же это будет облегчение – убраться отсюда и начать совершенно новую жизнь, вернуть все долги и оставить еще кое-что на жизнь. Уж это Либлинги, по крайней мере, могли бы мне дать.

Я стараюсь не думать о полицейских, стерегущих мой дом в Эхо-парке и поджидающих моего возвращения, чтобы меня арестовать, а также о счетах, копящихся в моем почтовом ящике, об умирающей матери, которая лежит в больнице одна-одинешенька, и некому подержать ее за руку. Я пытаюсь не сбиваться с мысли о том, что этот жуткий, мрачный особняк – тот самый, который разрушил мою жизнь, – станет местом, где все волшебным образом снова встанет на свои места.

На экране лэптопа Лахлэна Ванесса продолжает листать маленький экран своего смартфона. Невыносимая тоска – смотреть, как чья-то жизнь уменьшается до размеров экрана на другом экране. Это заставляет меня отвести взгляд, и у меня противно болит под ложечкой. «Что мы собираемся сделать с этой женщиной?» Мысль разбухает, как наполняемый воздухом воздушный шар. «Мы должны немедленно уехать». Это так знакомо – неотступное чувство, будто я вижу мир отраженным в качающемся двустороннем зеркале, и стоило бы мне только повернуть его к себе и увидеть свое отражение, как я пришла бы в ужас от увиденного.

То, чем я занимаюсь, я делаю хорошо, но это вовсе не означает, что я всегда в восторге от того, что делаю. Моя способность лгать, рядиться в новые обличья, вмешиваться в чужие дела и предавать людей – да, мне по сердцу выбросы адреналина и мстительный кайф. Но, кроме того, порой у меня премерзко сосет под ложечкой и у меня в желудке словно бы застревает сладкая липкая тайна, от которой восторга столько же, сколько боли. Как у меня все это получается? Должна ли я этим заниматься? Люблю я это или ненавижу?

В первый раз я участвовала в афере вместе с Лахлэном (это был кинопродюсер, создатель боевиков, сидевший на кокаине; мы унесли у него редкие стулья дизайна Пьера Жаннере[89] стоимостью сто двадцать тысяч долларов). После этого я трое суток болела. В ту ночь, после кражи, меня рвало до утра, а потом не унималась дрожь, и это приковало меня к постели. Казалось, из меня выходит какой-то токсин, какая-то подцепленная мной инфекция. Я мысленно клялась, что больше ни за что в жизни не буду заниматься ничем подобным. Но когда Лахлэн предложил мне еще разок поработать месяц спустя, я почувствовала, что инфекция никуда не делась. Это было жаркое искушение, дрожь в кровеносных сосудах, и от этого состояния я едва не теряла сознание. Возможно, это было у меня в крови.

По крайней мере, в это непоколебимо верил Лахлэн.

«Ты – прирожденная аферистка. А как же еще? У тебя это наследственное». Вот так он мне сказал после нашего первого совместного дела. «Так вот что ощущает мама, подумала я, – после очередного успешного карточного шулерства». Может быть, это было не так уж плохо. Я столько лет старалась убежать, отгородиться от жизни своей матери, что для меня почти облегчением стала возможность сдаться, остановиться, развернуться и кинуться в объятия такой жизни.

Но сама я никаких афер не искала. Они пришли ко мне сами.

В тот день, когда я прилетела в Лос-Анджелес, Лахлэн прямо из аэропорта повез меня в больницу, навестить маму. Я не виделась с ней почти год и была просто шокирована тем, как она выглядит: отросли каштановые корни ее осветленных волос, под глазами залегли темные круги, накладные ресницы по краям век отклеивались. Она исхудала, кожа у нее обвисла, стала желтоватой. Призрак ее былой красоты еще не совсем покинул ее, но за те месяцы, что мы с ней не виделись, она из женщины, которая в этом мире все делала по-своему, превратилась в женщину, этим миром убитую.

– Почему ты мне не сказала?

Она потянулась ко мне и сжала двумя руками мою руку. Я почувствовала, как хрустят ее кости под моей рукой, и это было невыносимо.

– Ох, детка. Нечего было рассказывать. Просто я плоховато себя чувствую уже какое-то время, но я никак не думала, что мне станет так плохо.

– Не надо было столько времени тянуть, надо было сразу обратиться к врачу. – Я говорила и смаргивала слезы. – Можно было не доводить до третьей стадии.

– Ты же знаешь, я терпеть не могу врачей, детка.

На самом деле это было не так. Просто, скорее всего, у матери была самая мизерная страховка и она опасалась того, что ей скажет врач. Вот почему она так долго игнорировала симптомы болезни.

Я посмотрела на Лахлэна, стоявшего по другую сторону от кровати, ища у него каких-то слов объяснения.

Он встретился взглядом со мной и посмотрел на меня в упор.