Красная королева

– Ваше величество, – твердо ответил Бэрлей, спокойно глядя ей в глаза, – я не боюсь гнева королевы, если он падает на ее верного слугу, потому что тогда судит королева, а не оскорбленная женщина. Я не обвинял, я только предостерегал. Я не завидую лорду Лейстеру в том, что он приобрел вашу мимолетную благосклонность, так как я владею более ценным, а именно пользуюсь вашим доверием. Ваше величество, я сам поддерживал лорда Лейстера, когда он поднял свой взор на вас; вы отвергли его, и я не мог подозревать, что это сопровождалось борьбой и сопротивлением. Для меня было только ясно, что он отвергнутый, и странные отлучки лорда, в связи с известиями из Лейстершайра, обязывали меня, как вашего министра, высказать подозрение, которое теперь кажется мне чрезвычайно постыдным для графа. Если бы я подозревал, что граф Лейстер до сих пор пользуется вашей благосклонностью, то я воздержался бы от подозрения, обвиняющего графа в бесчестности и неблагодарности. Разрешите мне расследовать, ошибался ли я, и я буду счастлив доказать вам, что слишком поусердствовал в своем желании служить вам.

– Сделайте это, Бэрлей!.. Ах нет, вы не будете в силах исполнить это. Я должна сама видеть Лейстера и прочесть в его глазах вину или невиновность. Не выдавайте никому, что я имею подозрения; его могут предупредить; а я хочу видеть, покраснеет ли он, когда я брошу ему в лицо обвинение в измене.

Бэрлей поклонился, а Елизавета, перейдя к государственным делам, стала разбирать их с таким спокойствием, которое ввело бы в заблуждение каждого, но не Бэрлея. Казалось невероятным, чтобы после такого ужасного возбуждения можно было так быстро успокоиться. Елизавета работала с таким спокойствием, с такой ясностью ума, как будто ничего не произошло, и только тот, кто знал ее, мог понять, какая железная воля, какое самообладание требовались с ее стороны, чтобы подавить бушующие чувства.

Однако, когда Бэрлей вышел от нее, перо выпало у нее из руки, она сидела совершенно обессилевшая. Теперь, когда она осталась одна, сдерживаемая буря забушевала с новой силой, так как ей не перед кем было скрывать слезы и волнение. Она вся, казалось, была охвачена пламенем; ее глаза горели, грудь тяжело вздымалась и губы судорожно подергивались.

Какое унизительное, возмущающее ее гордость чувство! Дрожать при мысли, что единственный человек, к которому она благоволит, был поклонником Марии Стюарт, а перед нею лишь лицемерил! Елизавета думала, что победила женскую слабость, а на поверку оказалось, что она ревновала и боялась быть обманутой, как простая девчонка, которой забавляются. Человек, которого она возвысила, перед которым обнаружила свою сердечную слабость, злостно издевался над нею, за ее спиной! Нет, эта мысль была слишком ужасна, чтобы можно было допустить ее.

В чем же заключались чары этой Стюарт? Не в том ли, что она позволяла себе больше, чем то допустимо женской стыдливостью? Смелое кокетство, сладострастные взгляды? Одна только красивая внешность не могла бы очаровать всех, не могла бы такого человека, как Лейстер, довести до измены и лицемерия! Разве она так хороша?

Елизавета порывисто выдвинула ящик, где лежало миниатюрное изображение Марии Стюарт, горькая улыбка проскользнула по ее лицу, и она прошептала:

– Да, она хороша; но это – красота куртизанки, а не королевы, внушающей почтительное поклонение и наполняющей гордостью сердце своего избранника. Мои золотистые волосы красивее, чем ее, бесцветные. У меня большие глаза, а лицо выражает ум и величие, у Марии же какая-то кокетливая улыбка на устах, произносящих ложные клятвы. Какое безвкусие эти католические побрякушки, крест и папские четки на женщине, которая меняет своих мужей, как любовников! Мой рост величественнее, чем у нее; мои руки полны, ноги малы и изящны и моя прикрытая грудь чиста и непорочна, между тем как у той она вздымается для каждого, кто останавливает на ней похотливые взоры. И что же? Та достойна любви, а я – только случайная игрушка! Она покоряет сердца, перед нею благоговеют, а я – только мишень для лицемерной лести и наглости?! Или мужчины не ценят чистоты? Их более привлекает сладострастие? Моя холодность отталкивает; их бескровная страсть быстро утомляется, если тут же не одерживает победы. Какое отвращение вызывает этот пол без нервов и темперамента! Больше гордиться нужно бы отверженной, чем одержанной победой над такими соперницами!

Но все же я хочу знать, покорила ли Лейстера эта рожица, после того как ему улыбалась я, Елизавета? Бэрлей прав: презрение более подобает мне, чем месть; тем не менее он должен умереть, дабы Мария не могла торжествовать. Если он виновен, я раздавлю его, как червяка, который подымается из праха и брызжет ядом, вместо того чтобы прятаться под землей. Я буду судить строго и неумолимо, чтобы все видели, что он оскорбил королеву, а не женщину.

А если он невиновен? Если Бэрлей ошибался?!