Красная королева

– Милорд, – возразила она, – кто пригнут к земле, тот может и возвыситься снова. Я не увольняю вас от ваших должностей: мне нужно прежде убедиться, насколько основательна была ваша скромность. Но прежде всего я ожидаю от вас отчета в вашей миссии. Государственные дела в Шотландии мне непонятны; надеюсь, что вы достаточно наблюдали в бытность вашу там, чтобы вывести более верные заключения хотя насчет странного выбора, сделанного моею сестрой. Двор отпущен. Милорд Лейстер, следуйте за мною в мой кабинет.

II

Лорды низко кланялись, когда Елизавета проходила мимо них, Лейстер же следовал за нею с невольной робостью в душе. Ее слова о том, что она может возвысить того, кто принижен, послужили для его честолюбия соблазнительной приманкой, уже начавшей оказывать на него свое опьяняющее действие. Уж не помышляла ли Елизавета выбрать его себе в супруги? Не ради ли одного испытания отправляла она его в Голируд? Ее взоры, милость, которой она щедро осыпала его, отказ дать ему увольнение – все говорило за то, что не только королева, но и женщина хотела вознаградить его за удар самолюбию, что она поняла его намек на оскорбление, полученное им от нее, и готова позволить ему высказать ей это в глаза. А разве это было бы возможно, если бы Елизавета не хотела утешить его и даровать ему то, в чем отказывала раньше. Но что должен он ответить ей? Мыслимо ли сознаться королеве, что его мужское тщеславие забавлялось ею? Мог ли он сказать гордой дочери Генриха VIII: мужчина, осмелившийся признаться тебе в любви, утешился служанкой Марии Стюарт. Он чувствовал, что ответом на такое признание послужили бы, пожалуй, плаха на эшафоте Тауэра и топор палача. Но как ему осмелиться, с другой стороны, скрыть от нее свою женитьбу?

Как упоительна была мечта и как ужасна пропасть, зиявшая под его ногами! В чем ином было спасение, как не во лжи и преступлении? Дэдлей проклинал час, когда подал Филли руку, а между тем был готов пожертвовать своим графством, если бы мог этой ценой очутиться с нею за морем, вместо того чтобы следовать за Елизаветой в ее кабинет.

Кабинетом Елизаветы служила прелестная, уютная комната. При входе стояли две статуи вооруженных негров; в левой руке у них был щит полированного серебра, а в правой эти фигуры держали канделябр со свечами таким образом, что огни отражались в щите. Синие бархатные занавеси были отделаны ярко-красной шелковой бахромой, пушистые ковры устилали пол, справа стоял рабочий стол старинного английского дуба с драгоценной, чрезвычайно художественной резьбой, слева – цветочный столик, мягкий диван был обит синим бархатом и отделан алой бахромой; возле него помещались маленькие столики, на которых лежали книги в роскошных переплетах с серебряными застежками, свитки пергамента и прочие вещи, указывавшие на то, что королева посвящала часы досуга серьезным занятиям.

Елизавета остановилась посреди комнаты, выжидая, пока Лейстер опустит за собою тяжелые портьеры, после чего устремила на лорда взор своих больших глаз, наполовину с испытующим, наполовину с ободряющим видом и заговорила тихо, но твердым, благозвучным голосом:

– Теперь мы одни, милорд Лейстер, скажите же мне, почему хотели вы покинуть мой двор. Подождите, однако, – перебила она его, едва он пошевелил губами для ответа, – вот в чем дело: избавьте меня от упрека, который я уже сделала себе сама. Мне не следовало посылать вас в Голируд после того, что было сказано между нами. Я хотела только удалить вас на некоторое время, но было бы лучше, если бы я избрала другую цель, дала вам поручение иного рода. Однако сделанного не воротишь, и я сожалею о том. Ну, оставим теперь это! Так объясните же мне, почему именно теперь, когда я вдвое нуждаюсь в вашем совете, потому что вы должны быть точнее осведомлены насчет государственных дел в Шотландии, чем Рандольф, вам вздумалось пренебречь моею службой? Неужели я столь глубоко оскорбила вас, что вы все еще сердитесь, хотя мой прием, кажется, должен был доказать вам, что я раскаиваюсь в нанесенной вам обиде?

– Ваше величество, одно ваше слово, один благосклонный взор – и моя скорбь, причиненная вашим неудовольствием, будет вполне исцелена. И здесь, как в Голируде, я чувствую, что не гожусь для государственной службы, а еще менее того для придворной. Я узнал жизнь с ее веселой стороны, никогда не находился в зависимости, не имел над собою никакого начальства и привык говорить все, что подсказывало мне сердце. Таким простодушным приехал я сюда, увидал в вас прекрасную Елизавету Тюдор и не видел короны, украшавшей вашу голову. Если бы я заметил этот королевский венец, то приближался бы к Елизавете Тюдор только с благоговейным почтением; я не заглядывал бы ей в глаза, а мое сердце никогда не билось бы ускоренно из-за нее. Вы напомнили мне о том, что я стою не пред женщиной, но пред коронованной особой; однако было уже слишком поздно: все ваше великодушное благоволение не могло заставить меня забыть то, что я перенес от женщины. И вот в своем жестоком огорчении я поклялся возненавидеть вас…