Красная пара

В этот народ, в которого Бог влил такой чудесный инстинкт и который со 2 марта весь одним каким-то божественным вдохновением, казалось, был оживлённым, в этот народ, долго лишённый всякий средств образования, нужно было внушить всё, на что самим инстинктом и вдохновением попасть не мог. На мир или войну надобно его было вооружить той железной выносливостью, которой всему нашему народу аж до сих пор не хватало. Надобно было ценой запала произвести постоянство чувств, на которых покоилось будущее. Чем больше приближалась фатальная минута, чем живей у народа чувствовалось юношеское нетерпение до деятельности. Более образованные люди занимались размышлением и расчётом, народ имел только сердце, которым чувствовал, и руки, которыми оно владело.

Следовательно, нашим героям было что делать и Ядвига с беспримерным запалом бросилась к работе, соскучившаяся по ней. Когда Эмма бегала от цитадели к школам или с посылками переезжала туда и назад границу, Ядвига следила за типографией, держала кассу, из которой должны были кормить преследуемых правительством людей, и сидела почти постоянно дома, всегда опасаясь встречи с кем-нибудь из давних своих приятелей.

На прогулку выходила вечером пешком, и так скромно одетая, что никто бы в ней прекрасной некогда панны Ядвиги узнать не мог. Опасаясь, чтобы очень известный в городе Хохлик её не выдал, панна Ядвига должна была его закрывать, а бедный пёсик, во время её отсутствия сидя в окне, страшно скучал.

Наступил уже декабрь, но зима, казалось, приближалась лениво, случались ещё прекрасные дни; после долгого сидения над работой она чувствовала порой потребность выбежать в аллеи, чтобы немного подвигаться.

Однажды утром она вскользнула так, задумчивая, и не очень обращая внимания на то, что около неё делается, оказалась уже за железнодорожным вокзалом, когда вдруг из задумчивости её вырвал знакомый голос:

– А! Быть этого не может! Каким случаем?

Эти слова вышли из уст графа Альберта, который также помаленьку шёл на прогулку. Сначала Ядвига хотела притвориться, что не узнаёт его, но он был так близко, что избежать его уже было невозможно. Она слишком зарумянилась, но имела слишком хорошее представление об экономисте, чтобы бояться предательства с его стороны.

– Ради Бога, что же вы тут делаете? Мы все думали, что вы давно за границей!

– Я за границей, – отвечала Ядвига, подавая ему руку с немного натянутой улыбкой, – это значит, что вы меня не видели, не говорили со мной. Но поскольку мне очень важно ваше мнение, даю вам самое торжественное слово, что моё тайное пребывание в Варшаве не имело и не имеет никаких особенных побуждений. Я тут, потому что должна быть тут.

Последнее слово она проговорила с ударением.

– Будьте уверены, пани, – сказал Альберт, – что причин вашего пребывания никогда бы не искал там, где они быть не могут. Я слишком вас знаю, чтобы посметь заподозрить; впрочем, о причинах очень легко догадаться, – добавил он грустно. – Я боюсь, как бы вы когда-нибудь не пожалели этих великих посвящений для прекрасных, но, увы, только грёз.

– Мой граф, – отвечала Ядвига, – вы могли тому научиться из всей истории человеческой мысли, что всякая реальность в сфере правды, прежде чем станет реальностью, есть долгой мечтой, грёзой, утопией. Напрасно бы мы, холодно глядя на свет, хотели этому препятствовать.

– Да, пани, – отпарировал Альберт, – но судьбы отдельных народов, как судьбы отдельных людей, это вещь совсем различная. Что для истории человечества значит тот или этот народ, общим судьбам всё одно кто великую правду выходит.

– А мне кажется, что нет; согласились на то, что народы имеют миссии, что с ведомостью или невольно должны их выполнять, до последнего часа жизни.

Альберт ничего не отвечал. Задумался и потихоньку добавил:

– Я вас очень уважаю так, что рад бы с вами поспорить и обратиться, но мы стоим друг от друга очень далеко, что сомневаюсь, могли ли мы прийти к согласию.

– Я женщина, – отвечала Ядвига, – иногда больше верю чувству, чем рассуждению, поэтому не будем спорить, дорогой граф, не будем думать об обращении, а дай мне слово, что никому обо мне не скажешь.

– О! Нужно ли на то слово? – живо сказал граф. – Вы этого желаете, буду слепо послушен, ведь с вами и увидеться нельзя?

– Нет, – тихо проговорила Ядвига.

– Боже мой! Столько потерянного самоотречения!

– Ошибаешься, граф, ничто на свете не пропадает, ни пылинка, ни прах, который уносит ветер, ни самый тихий людской вздох. В делах духа все так привыкли не считать либо считать за ничто, что выдаёт мысль и сердце. Я уверена, что в этом так разумно устроенном свете ни одно словечко не улетит напрасно.

– В этом я соглашусь с вами, – сказал Альберт, – но мы не видим результатов многих вещей и считаем их потерянными.

– Значит, мы только это имеем, – отвечала Ядвига, и снова замолчала.

– Вы счастливы, пани? – спросил потихоньку Альберт.

– О! настолько, насколько сейчас кто-нибудь может назвать себя счастливым. Пару лет назад каждый из нас думал только о себе; сегодня общее счастье есть для нас обязательным условием собственного.