– Что-что? – улыбнувшись ещё шире, так что за протез стало уже страшно, спросила мама.
– Ж-ж-женюсь, – наконец выговорил совёнок. Взгляд его с трудом сфокусировался на… Впрочем, он не сфокусировался.
– Потрясающе! На ком? – несмотря на тонну веса, сладострастно облизнулась мама. Щёки её расцвели девственным румянцем.
Женя под рояльчиком что-то промычала.
– В-в-от, – Совёнок Женечка полуобернулся, чтобы указать на рояльчик, и это стоило ему очередной потери равновесия. В попытке удержать его совёнок навалился на инструмент.
– Э-э-э… Но почему же – у меня в доме? – лицо мамы снова стало землистым, и улыбка, как-то стыдливо пятясь, покинула его.
В это время Женя под роялем открыла осовелые глаза. Пошарив вокруг себя, она догадалась, что Женечки рядом нет. Рассудив – у неё, наконец-то, появилась такая способность! – что найти Женечку, не встав, не получится, она изо всей силы ухватилась руками за одну ножку рояльчика и потянула на себя. А пятками – изо всей, опять же, силы, – упёрлась в другую ножку. Женя, видимо, рассчитывала таким странным способом… Да бог знает, на что она рассчитывала!
А что же дальше?
А дальше ножки рояльчика подломились… Он оказался стареньким, наш рояльчик; столетний клей, на котором держались его ножки, совсем высох!.. А может, его съели зловредные мураши… Бедный рояльчик жутко всхлипнул… И упал. Упал, несмотря на то, что одна ножка у него ещё оставалась целой. И упал аккурат на Женю… Ой-ёй!!!
Кажется, насчёт роли рояльчика я ошибалась…
Олег Гонозов
Быть певцом ты не имеешь права
История у нас, писателей, недавно приключилась нехорошая. Настолько нехорошая, что рассказывать стыдно. А не поделиться нельзя – нет у нас сегодня запретных тем. Так что извините и не возмущайтесь, опишу всё, как было. Из-за этой истории писателей вызывали к следователю. Три дня подряд в разное время. Первым нашего председателя Севастьянова Никиту Михайловича в следственное управление пригласили. Он больным прикинулся. Мол, давление подскочило, плохо видеть и слышать стал. Но всё же пошёл. За ним потянули Чуркина, Базилевича, Голубева, Катькина. Меня последним вызвали, словно на сладкое берегли.
Следователь молоденький попался, высокий, худой, щёки в веснушках, уши топориком, челочка прямая, как у мальчишки, а взгляд пристальный, как будто насквозь тебя видит. Так вот я следователю этому всё подробно рассказал. Люблю поговорить, а тут такой внимательный слушатель попался, что меня, как на встрече с читателями понесло.
Виктор Катькин, которого передо мной вызывали, лишь на задаваемые вопросы отвечал, а в основном молчал. Из него на трезвую голову слова клещами не вытащить. А когда выпьет – из прозаика такое лезет, что Кафке не снилось. «Сидит целый день дома, как неприкаянный, от скуки в потолок смотрит, не пишется ему, видите ли, не читается, а полстаканчика коньяку махнёт – бегом к компьютеру, – рассказывала его жена. – Откуда что берётся! По клавиатуре барабанит – у соседей слышно! На износ работает». А у следователя, словно язык проглотил. Дату нашего писательского собрания с трудом вспомнил.
Меня товарищ с золотыми погонами слушал, как третьеклассник былинного сказителя из «Слова о полку Игореве»: всё ему из жизни местных инженеров человеческих душ было интересно. Не показания получились, а поэма.
– Вот тут, пожалуйста, напишите: «С моих слов записано верно», и свою подпись поставьте, – в конце беседы предложил молодой человек.
Я на всех четырех листах поставил автограф и дату. А потом неожиданно для следователя, попросил:
– Нельзя ли мне, как полагается по закону, выдать справочку, что я у вас с такого-то по такой-то час находился?