Красная строка. Коллективный сборник №2

– Разумеется, выдадим! – он улыбнулся мне, как отцу родному.

Круглую печать на бумаге в канцелярии поставили. Коллеги вряд ли догадались столь ценным документом обзавестись, у меня одного будет. Пусть хранится в домашнем архиве, время придёт – музейным экспонатом станет.

Потопал я, значит, домой, рисуя в воображении, как дотошные краеведы будут в моих рукописях копаться – и обнаружат эту справочку. Естественно, разные догадки и версии возникнут. И такого к ней за уши притянут, что коллеги по писательскому цеху в гробу перевернутся.

Наш народный печальник Николай Алексеевич Некрасов, к примеру, после себя такие письма оставил, что учёные, не нам чета, призадумались, что с ними делать? А потом взяли и обнародовали.

Помните стихотворение Некрасова о дедушке Мазае? Как в весеннее половодье старый Мазай спасает на лодке бедных зайчишек, приносит их мокрых, ослабших в мешке домой, чтобы отогрелись. А утром выпускает на волю, приговаривая: «Я их не бью ни весною, ни летом, – шкура плохая, линяет косой…» Мои одноклассницы, читая на уроке «Мазая», плакали. И я недавно чуть не заплакал, прочитав письмо Некрасова братьям и сёстрам от 5 октября 1861 года.

«В понедельник я воротился с охоты, которая была очень удачна, – в два дни мы вчетвером убили 166 зайцев, кроме другой дичи, – писал Николай Алексеевич. – Плаутин убил 42. Абаза – 40. Жадимировский – 36, я – 48. Вывожу этот счёт для того, чтобы похвастать, что я перестрелял всех; в самом деле, бил я несчастного зверя напропалую, особенно в первый день – убил 32 зайца».

Извините, отвлёкся, со мной бывает. Начну писать рассказ о герое наших дней, человеке со всех сторон вроде бы положительном, но чем глубже в его жизнь зарываюсь, тем больше он мне не нравится и в итоге совсем другим получается. Иной раз проходимцем, что клейма негде ставить. В нашей писательской организации такие кадры тоже есть.

Позвонил мне месяц назад наш председатель Севастьянов:

– Валерий Сергеевич, добрый день, дорогой!

У него все «дорогие» и «драгоценные».

– Тебе фамилия Дроздов ничего не говорит?

– Впервые слышу!

– Писатель у нас такой завелся, два романа навалял, – ёрничал Севастьянов, в словах «писатель» и «романа» делая ударение на первом слоге.

– Не читал.

– К нам в организацию просится. Настойчиво так стучится лаптем! Не мог бы ты, мой дорогой, ознакомиться с его книгами?

– Могу, – отвечаю.

– Вот и прекрасно! Книги я тебе завезу.

И в половине десятого, когда всех нормальных людей клонит ко сну, этот хитрый лис, привыкший чужими руками жар загребать, привез две книжки в мягких обложках. Я их даже открывать не стал – глаза слипались, а потом и вовсе про них забыл. Книжками, как и колбасой в магазине сегодня никого не удивишь. Издать сборник может любой графоман, было бы желание и деньги. Интернет завален предложениями издателей, готовых напечатать даже бред сивой кобылы.

Через неделю Севастьянов напомнил про романы, сказав, что в понедельник будем обсуждать кандидатуру Дроздова на предмет пополнения писательских рядов.

– Понедельник – день тяжёлый, на трезвую голову вряд ли примем, – отшутился я.

Достал книжки, и как подводная лодка в морскую пучину погрузился в тексты Дроздова, но бегло пробежав первые страницы я, как пчела в сиропе увяз в описании свадебного застолья советской поры. Дроздов так сочно и вкусно описал салат оливье, что у меня разыгрался зверский аппетит. А ещё там был порезанный на квадратики холодец с хреном, солёные грузди и «Останкинская» колбаса по два двадцать.

Естественно, когда родственники главных героев романа стали пить за новобрачных «Столичную», мне невыносимо захотелось выпить, и я направился к холодильнику, где вторую неделю пряталась початая бутылка водки.

«За жизнеутверждающую силу литературы! – чокнувшись стопкой о бутылку, произнёс я. – Молодец Дроздов! Уважаю за правду жизни!» И мне вспомнилось, как на своей свадьбе мы вместо «Столичной» пили «Кубанскую». Она стоила дешевле и пилась легче. От пяти ящиков, что удалось по знакомству купить в сельпо, на второй день осталось только два.

Люблю, когда чтение захватывает.