Красная строка. Коллективный сборник №2

Как же раздражает дождь! И кто придумал, что дождь успокаивает? Бам-бам-бам по металлической крыше, бам-бам-бам… И даже когда дождь стихнет, найдутся две-три капли, которые будут скакать, подпрыгивать и стукаться о цементную отмостку там, где отвалился водосток. Можно сойти с ума. Но самое главное, что он не поедет в дождь. Не поедет, и всё тут. Скажет, по вашей глине ехать…

Нюта крепко зажмуривает глаза, закрывает уши одеялом. Не видеть, не слышать… Как ребёнок, накрывший голову, думает, что его не видно, так и ей кажется, что если не слышать дождь, то его вовсе нет. Нюте не привыкать ждать. Когда-нибудь приедет. Даже сейчас, укутанная по уши, вслушивается сквозь грохот ливня, не урчит ли его машина.

Если б не ливень, всё сложилось просто идеально к его приезду. И пирог с ежевикой получился очень красивый, и свинину вчера на рынке купила удачную, и Инка заболела и теперь спит в своей келейке на втором этаже. Не притащится в самый интересный момент, как тогда. Да и вообще, если б не Инка, может, он бы давно женился на Нюте. Но Инка – вся в своего отца – вечно, то появится не вовремя, то упрётся бараном. И зачем только спросила у неё, как та отнесётся, если она, Нюта, за него замуж выйдет?

Заорала Инка, зашлась прямо:

– Он тебя не уважает, не ценит, унижает!

«Что ты, соплюшка, знаешь об унижении?!» – этого Нюта вслух не скажет, конечно.

А началось всё с того, что влезла Инка не ко времени. В тот день Нюта собирала малину. Продираясь сквозь крапиву, выдёргивая обвивающий всё вьюнок с какими-то липкими и цепкими, как у паука, плетьми, собирала ягоды в кружечку, привязанную к поясу. Из кружечки – в пакет. Три кружки высыпала – в морозилку. И опять, и опять, и опять… Три кружечки – морозилка. А уши локатором: вот на другом конце деревни прогудела машина. Его? Нет, маленькая какая-то. А вот за забором сосед включил газонокосилку. Теперь не то что вдалеке, но и рядом ничего не слыхать. Не страшно, он должен позвонить. Подключаются глаза: они теперь не сосредоточены на малине, они блуждают там, где, почти теряясь в поле, проглядывает крошечный участок дороги, по которому может проехать его автомобиль. Нюта одёргивает себя: что значит – «может»? Проедет обязательно. Не сегодня, так завтра, не завтра, так послезавтра! Ну же, поспешай! Он обязательно приедет! Приедет, а Нюта возится с вареньем. Нет, конечно, когда в большой кастрюле варится варенье, и ягоды забавно ныряют в сиропе, как пловчихи-синхронистки, и пенка нежно-розовая волнуется и растекается по поверхности; когда аромат можно откусывать, как мармелад, такой он густой и терпкий; когда пунцовеют щёки от жара, отражаясь от карминной поверхности варева; когда вся Нюта, пропитанная этим сладким, упоительным духом, сама, как спелая ягода, сладкая-сладкая… Вот тогда открывается дверь, входит он и обнимает Нюту крепкими руками.

Только варенье он не любит, и когда Нюта занята посторонними делами, не имеющими отношения к нему, не любит тоже. Он не терпит, когда Нюта разговаривает по телефону, когда читает книгу, или когда, не дай бог, в его присутствии приходят друзья. Однажды он так рассердился, что даже уехал. Нюта теперь, на всякий случай, перестала звать друзей в гости. Книжку можно отложить, пихнуть её куда-нибудь с глаз долой, телефон отключить посреди разговора, а от варенья так быстро не избавиться. Поэтому и кладёт Нюта ягоды в морозилку, и краем глаза следит за дорогой, и краем уха слушает. Да что там краем! Вся – как эолова арфа, ловящая мимолётный ветер, как камертон, настроенный только на его ноту.

Но в тот раз сбылось! Приехал! Далеко на горе мелькнул синий бок «Сорренто», и сердце забилось в груди, в голове, в ушах. Какое счастье, какое счастье!

И вот они на кухне. Он поднялся, провёл рукой по Нютиным волосам раз и другой. Замерло Нютино сердце, подкатившись к горлу и застыв там. Не продохнуть. А он вдруг крепко-крепко за волосы Нюту ухватил, и медленно вниз тянет, клонит голову к спине. И душно Нюте, и кожа на шее натянулась, как на барабане, и позвоночник, того гляди, хрустнув, сломается, да только и радостно: любит он, её, Нюту! А ей, что ж, почти и не больно, выдержит, только б ему хорошо было. Тянет и тянет за волосы голову вниз, хотя кажется, что и некуда уже, а сам к Нютиному лицу склоняется, в глаза неотрывно смотрит. И чувствует Нюта, вот-вот сознания лишится от любви и блаженства. Как вдруг дверь без скрипа отворилась, и Инка змеюкой проскользнула, на него бросилась, в руку ему вцепилась: «Оставь, – кричит, – маму, дурак!» И ревёт, слезами давится. Дёрнулся он, зашипел, рукой оцарапанной трясёт, а Нюта шеи распрямить не может, так и застыла. Но потихоньку разогнулась, хотела на Инку прикрикнуть: «Не твоего ума дело!», да голоса нет. А он проскрежетал что-то типа «Как мне … надоела эта… от чужого мужика!», и был таков. Когда разворачивался в сердцах, на клумбу заехал, георгины поломал. Только они не зацвели ещё, лишь бутоны набрали, не жалко. Подвяжет Нюта цветы, клумбу восстановит.