Красное и черное

Миша не сталъ дожидаться послѣдствій этого разговора и поспѣшно повернулъ назадъ къ выходу. Справляться о мѣстѣ для Алеши было не у кого, да у него и пропало желаніе помѣстить своего брата въ это безпокойное формовочное гнѣздо.

— Пусть лучше подождетъ, — рѣшилъ попрежнему Миша. — Опредѣлю его при себѣ въ нашу мастерскую. Въ случаѣ чего товарищи присмотрятъ.

Полдневный гудокъ громко и тягуче заскрипѣлъ надъ паровымъ отдѣленіемъ, заплывая въ каждый баракъ и мастерскую и переносясь съ одного двора на другой, во всю двухверстную длину огромнаго завода. Передній дворъ уже былъ запруженъ рабочими. Они шли другъ за другомъ правильными рядами и мѣрнымъ шагомъ, съ той безсознательной привычкой ко согласному дѣйствію, которая создается постояннымъ общеніемъ многихъ тысячъ и непрерывнымъ совмѣстнымъ движеніемъ. Они шли рядами, какъ солдаты, спаянные вмѣстѣ неразрывной дисциплиной. Быть можетъ, ихъ дисциплина была крѣпче, ибо она вырабатывалась силой вещей, а не приказомъ власти, и созидалась не въ четыре года, а въ теченіе непрерывной жизни ряда поколѣніи.

Миша вышелъ изъ дверей, шагнулъ впередъ, и слился съ этими проходившими мимо рядами и пошелъ вслѣдъ, за другими такимъ же привычнымъ мѣрнымъ шагомъ. Онъ шелъ, не думая объ этой непрерывно текущей толпѣ, ибо вмѣстѣ съ нею онъ ежедневно совершалъ четыре такихъ похода: два на заводъ и два съ завода.

Но въ то же самое время, выйдя изъ двери, онъ сталъ тотчасъ же частью этой толпы, атомомъ человѣческой волны, выливавшейся изъ завода, и если бы она остановилась или свернула бы по иному, необычному направленію, онъ свернулъ бы вмѣстѣ съ нею, и если бы отъ передняго конца пробѣжалъ порывъ внезапнаго чувства, онъ отдался бы ему вмѣстѣ съ другими.

Дорога шла впередъ по безконечно-длинному двору. На полдорогѣ среди двора былъ небольшой подъемъ, и съ его вышины Миша машинально поглядѣлъ вокругъ себя и увидѣлъ глазами эту огромную толпу, среди которой онъ шелъ и частью которой онъ былъ. Она растянулась во всю длину и ширину двора. Передняя струя выливалась изъ воротъ, но изъ мастерскихъ въ глубинѣ двора вливались все новые и новые потоки. И казалось, что толпѣ нѣтъ конца и что она никогда не пройдетъ мимо и не истощится.

И вдругъ въ умѣ Миши, какъ молнія, вспыхнуло воспоминаніе. Та же многотысячная толпа шла впередъ такими же правильными рядами, но въ переднемъ углу среди группы избранныхъ охранителей несли хоругви и иконы и всѣ сердца были наполнены торжественнымъ настроеніемъ и могучимъ стихійнымъ порывомъ къ добру и свободѣ, вѣрой, что есть на землѣ правда, и что вотъ она сейчасъ спустится къ людямъ съ своего высокаго дворца.

— Помните, — обратился онъ къ своимъ ближайшимъ сосѣдямъ. — Такъ мы шли всѣ вмѣстѣ.

Это было въ томъ же околоткѣ, быть можетъ, въ полуверстѣ отъ завода, и участники шествія были тѣ же, что и теперь. Немудрено, что сосѣди Миши поняли его съ полуслова.

— Я крестъ несъ, — сказалъ дюжій слесарь съ насмѣшливымъ лицомъ и просѣдью въ бѣлокурыхъ волосахъ. — А потомъ, какъ люди легли на землю, я крестъ положилъ и легъ ко кресту лицомъ.

— У, жутко, — прибавилъ онъ. — Лежишь и чуешь: вотъ твоя смерть сейчасъ прилетитъ, свинцовая пчелка.

— Потомъ люди поползли на брюхѣ, — припоминалъ слесарь, — и я поползъ.

— Страшно и вспомнить. Волосы ежикомъ встали, тѣло все ослабѣло и распустилось, какъ вода. Проползли въ переулокъ, заползли въ канаву, и навалились другъ на друга, какъ палая изгородь. Кажется, топчи насъ лошадьми, мы бы не крикнули.

— А мы трое легли, — сказалъ маленькій человѣкъ съ безпокойнымъ взглядомъ и шрамомъ поперекъ лица. Я маленько назади, а Васильевъ попередъ, а батька въ середкахъ. Прижукнулись, ждемъ. А солдаты палятъ. Потомъ, какъ люди поползли, я взялъ батьку за ногу. «Что, батя живъ?» — «Живъ», — говоритъ. — «Ну, ползи скорѣе!» — А Васильевъ не шевелится. Гляжу, а у него въ шеѣ дыра красная.

— Я не ложился, — сказалъ Миша тихо, — я стоялъ, да смотрѣлъ, да…

— Да чего еще? — переспросилъ бѣлокурый слесарь почти машинально.

— Да ненавидѣлъ! — выговорилъ Миша, стиснувъ зубы. Въ груди его вспыхнуло знакомое чувство, жгучее, какъ пламя, и даже горло сжалось острымъ ощущеніемъ горечи.

Въ многотысячной толпѣ, шедшей тогда вслѣдъ за хоругвями, Миша принадлежалъ къ наиболѣе сознательнымъ, но и въ немъ жила почти безъ его вѣдома та же романтическая вѣра въ правду, сходящую сверху. И въ ту минуту, когда кругомъ засвистѣли пули и толпа ложилась на землю, вѣра эта вспыхнула въ послѣдній разъ и сгорѣла до тла, сожженная ненавистью.

— Я тоже не ложился, — сказалъ молодой парень, шедшій рядомъ съ Мишей. — Мертвякъ на меня упалъ, меня съ ногъ сбилъ, потомъ я встать не посмѣлъ.

— Развѣ насъ разстрѣляли? — заговорилъ Миша, какъ будто про себя. — Надежду нашу глупую. Вѣру нашу втоптали въ грязь, вмѣстѣ съ хоругвями. Пусть лежитъ тамъ посередь мертвецовъ.

Толпа шла впередъ. Шаги гулко раздавались на твердой мостовой двора.

— Горе побѣжденнымъ, — сказалъ вдругъ Миша, — горе тѣмъ, кто лежитъ на землѣ.

— Такъ мы опять встали, — живо возразилъ бѣлокурый, — мы идемъ.