Красные блокноты Кристины

У меня растет Соня, сказала она врачу, белокурой молодой женщине, которой боялась, потому что когда-то, когда впервые пришла лет в семнадцать к такому же врачу в другом городе (а там врач была пожилая, крепкая, с голубыми веками и тонкими бровями), та так больно и резко засунула в нее палец, что она криком кричала, а потом еще и укоры выслушивала, что громко, – так и не смогла опомниться, понять, что никогда не забирается внутрь, никто не убил.

Молодая белокурая женщина потрогала Сонечку, велела поднять руки вверх – как на пляже лежите, сказала. Она подняла, переживая о подмышках, о темноватых отросших волосках.

Сонечке не нравится.

Сонечка уже такая выросла, что не терпит, когда ее трогают, нажимают.

– Вам бы на ультразвук сходить, – хмурилась врач, гладя лимфоузлы, – вон какие воспаленные сделались, огромные. Сейчас я вам направление напишу, пойдете в поликлинику. По гинекологии что-нибудь беспокоит, будете на кресле смотреться?

Анна покачала головой. Ничего не надо, ничего, только не трогайте больше.

– Мне одеваться?

– Подождите.

Врач уже за столом сидела, хотела направление писать, но голову подняла – на что-то обратила внимание. Подошла снова и нажала где-то справа, неловко и сильно.

Сонечка вздрогнула и родилась.

У врача на руках красные следы остались, будто поцарапалась, – все смотрела на руки, потом на Сонечку; будто не верила.

– Это – что это у вас? Это кто? Вы как его принесли – под кофтой?

Но она стояла перед врачом без кофты, с руками, все еще поднятыми вверх, как на пляже. А карта на стуле лежала, а футболка под ней.

Рот распахнула, некрасиво раззявила – она увидела неровные кариозные зубы, без шестерки и семерки слева, – хотела позвать медсестру, охранника, чтобы вынесли, выгнали это, изгнали.

Но Сонечка пошевелилась, заиграла – и она очнулась, подхватила кофту, оделась, а в футболку мягкую хлопчатобумажную завернула Соню.

Надо идти, надо бежать, чтобы не смотрели, чтобы не пришли.

Врач закричала, но дверь уже открылась – это только в частных клиниках закрываются на осмотр, а в консультациях женских забывают часто. Но ничего же не делали, не смотрели на кресле, так только, едва начали. Не успели. А надо было. Потому что мало ли что у вас там выросло, мало ли, может, такое…

Она тащила Сонечку людным коридором, роняла с низких столиков брошюрки «Мама, не убивай меня» с толстыми зелеными буквами и странным белым младенцем с черными глазами и нарисованным белым бликом на радужке, задевала колени женщин, сидящих в очереди, слушала, что они говорят вслед; натыкалась на врачей. Наткнулась и на охранника, но он не подумал, что орали на нее, потому что она несла Сонечку, как ребенка, а то, что в футболку запеленала, точно кота, не заметил, хотя и должен бы часто матерей с младенцами видеть. Но проскользнула мимо, встала на крыльце под навесом.

Врач все кричала из окна на первом этаже.

И отсюда уходить надо, пока не очнулись. Ведь охранник сейчас спросит, что произошло. И тогда утихнет вопль, начнутся разговоры, расспросы. Может, полиция приедет. Расскажет, ей не поверят, конечно. Решат – что-то украли, хотя что? зеркало? фонендоскоп? Ничего бы она не взяла в том кабинете.

И она вернулась домой со свертком в руках, стала подниматься по лестнице – на площадке между первым и вторым остановилась, раздумывая – может быть, в лифте будет меньше вероятности с кем-то столкнуться? Но только из замкнутого пространства точно будет некуда деться, если вдруг; потому по лестнице надежнее выходит. Можно и отвернуться, разойтись.

Шаги навстречу, но это незнакомая бабка – сама себе под ноги глядит, под палочку, по сторонам не смотрит.

Она прошла боком, постаравшись не задеть.

Хорошо еще, что Сонечка не заплакала. Подумала – а может ли она вообще плакать? Может ли статься, что речью никогда не овладеет, так и останется немой? Ведь у врача не заплакала, когда об пол ударилась, – смолчала. Она украдкой прислушалась к ее сердцу, но услышала только свое.

– Это кто там у тебя, вроде как игрушка? – бабка вдруг подняла голову, притиснулась ближе, заглянула. – И страшненькая какая, для кого хоть? навроде жабы, господи прости.

Она всмотрелась в сердце, вслушалась в лицо – нет, ничего от жабы, это же Сонечка. Не нужно так спрашивать. Она вспомнила бабку – это та, что высаживает по весне возле подъезда самые дорогие, самые пышные цветы, а потом их вытаптывают дети и наркоманы. К июлю только черная земля остается, желтая земля, а бабка все ходит, поливает, приговаривает – не растите, мол, не растите, нам бы зиму теперь пережить. Может быть, у нее там тоже кто-то.

– Игрушка, игрушка, – наскоро ответила бабке, постаралась быстрее идти, но сверток дернулся, задышал.