Красные блокноты Кристины

Сонечка не проснулась, а только на другой бок на диване перевернулась. Большая сделалась за время разговора, длинноногая. Ноги тонкие, когда прямо взглянешь – словно у двенадцатилетки, худой, быстро выросшей. Но если чуть сбоку – то длинными остаются, но чуть собачьими, заросшими густой рыжеватой шерстью. Анна моргнула, и все пропало, только спящая Сонечка осталась.

На обед Соня доела остатки замороженного фарша, заскулила, запросила еще.

– Ну что я тебе сделаю, милая. В холодильнике больше ничего. Только сладкое, но ты ведь у нас не ешь сладкого.

Соня скулила.

– Ну тише, давай только потише? Не хватало еще, чтобы…

Анна прислушалась, но в дверь уже звонили.

И страшно открывать, но нельзя не. Уже услышали, уже всё поняли. Надо объяснить, надо объясниться, показать. Решала, что сказать, когда к двери шла, когда Соня не замолкала.

Там соседка, но не бабка, а другая – худая девушка, из квартиры справа, высокая, без косметики. В шортах и короткой маечке, переступает с ноги на ногу. В шлепках. На пальцах лак золотистый, облупившийся.

– Слушай, – говорит, – это круто, конечно, завести собаку, но она так скулит… У вас там все в порядке?

Собаку?

– В порядке. Она просто не привыкла.

– Из приюта, что ли?

– Ага.

– Ну вообще приютские, они разные бывают, да. Слушай, я немного разбираюсь… Хочешь, вместе ее на улицу выведем, посмотрим? Они иногда не очень слушаются, тогда надо…

– Мы были на улице, все отлично.

– Да? Я просто не видела… Ну ладно. Но ты мне скажи, если что, ладно? Просто я все понимаю, но мне нужно работать, а она скулит. И у меня мороз по коже, как скулит, будто бы и совсем не собака… А какая порода?

Девушка пригладила волосы, отвернулась, замерзла совсем.

Анна кивнула несколько раз, закрыла дверь и вернулась к замолчавшей Соне.

Она совсем взрослой уже сидела на диване, ноги спустила, и они на линолеум встали уверенно. Только холодно, наверное: поджимала пальчики, ежилась. Сейчас, я сейчас, забормотала Анна. Нашла тапочки – не свои, Руслана, огромные, красные, с грязными подошвами. Так и запихнула в тумбочку, стирать не стала – кто же знал, что пригодятся? Соня сунула ноги в тапочки, и почти по размеру оказались. Почти. А Руслан крупный мужчина был, высокий.

– Я сейчас еще за фаршем схожу, хорошо? Ты посидишь здесь, подождешь?

Сонечка неуловимо головой покачала.

Нет, а что ж тогда – со мной? Не знаю, можно ли тебе сейчас на улицу… Эта девушка, кажется, не ушла, стоит в коридоре, и лучше ей не видеть тебя, как думаешь? Нет, нельзя видеть. Подождешь?

Дочка качала головой, сильно раскачивалась. Потом снова завыла от голода – взрослому телу нужно много, очень много.

И зефир не ест.

И пастилу не ест.

И молочные конфеты не ест.

И клюквенное варенье.

И соленые огурцы.

И сухую заварку.

И побелку.

И антисептик.

Ничего.

Ничего.

Ничего.

Тогда Анна опустилась на колени и подставила Сонечке лицо, зажмурив глаза перед скорой болью.

Молитва

Вжимаюсь в стенку, пропускаю каталку, на человека не смотрю – кажется, что я просто самозванкой сюда пришла, у меня ничего не болит, а так только, поднывает, но только это совершенно не повод для того, чтобы прийти.

Палец проколот, на нем капелька крови выступила.

Господи, я клянусь быть самой хорошей.

Обещаю сделать что-нибудь важное и прекрасное, думать о новом, о том, что может поменять все.

Я постараюсь не завидовать больше никому, а спокойно делать то, что должна.

Только, Господи, пусть я буду здорова, пусть все это пройдет хорошо.

Маленькая ранка заживает, можно уже выкинуть ватку в мусорное ведро. Пусть так будет. Теперь палец совсем не болит, и можно жить той, прежней, совсем моей жизнью, которая в последнее время изменилась. Но ватка уже в мусорном ведре.

Помню, как еще совсем недавно мечтала, что пойду в церковь, когда выздоровею, – не одна, непременно не одна; представляла, как мы встанем у иконы, которой совсем не знаем, будем думать, молиться о других и немного о себе, а кругом свечи будут гореть, отбрасывая тени. Но когда пришли, ничего не горело, словно выключили давно и позабыли, словно мы пришли в неурочное время.

Жалость

Возле пристани сидит на корточках мужчина, пьет воду из маленькой детской бутылочки большими глотками, иногда вода льется на подбородок, но он не замечает. У него плачущее лицо, руки – возле сердца, прижимает его, словно успокаивает. Все плывет в солнце, в запахе алкоголя. К нему дважды при мне подходят, спрашивают – что?

– Что?

Машет рукой – проходите, не отвечает никому, но ведь видно. Жара, сердце. В полдень тридцать два градуса, и сейчас вверх ползет.

Потом кто-то жалостливый дает воду.

Каждый оставляет воду, никто не остается, на земле много бутылочек, но мужчина и одной не выпил.

Он ждет теплохода, как и мы, который отвезет в город, подальше, подальше от яблонь и бесконечных дач, профнастила резаного, участков от собственника, бурения скважин на воду, аренды велосипедов, но только теплоход плывет сорок пять минут, и никто не знает.