Красные блокноты Кристины

Потому сидит, не встает, отдыхает до объявления посадки. И только чьи-то дети заглядывают в лицо, а матери говорят – отвернись, что же ты; хотя ничего плохого, стыдного, он аккуратный, с ровной стрижкой, в опрятной светлой рубашке. Думаю, что это именно из-за плачущего лица – посмотрит-посмотрит ребенок, да сам заголосит.

Качаемся на теплоходе, и я иду среди сумок, пакетов и чужих ног – нет мужчины, словно его оставили на том берегу.

Множество

Множество шрамиков на запястье, вырезанных вдоль браслетов «Пандора» и обыкновенных бисерных фенечек, памятных еще с две тысячи девятого года, когда нарочно заходила за ними в ремесленную лавку, – потом уже стала плести сама, только шрамиков от этого меньше не сделалось. На случайно раскрывшихся страницах учебника алгебры увидела термин нигде не плотное множество и подумала, что они, наверное, у некоторых так хорошо спрятаны под курткой, высокими воротниками и длинными руками, что никто и ведать не ведает.

Почему я не вижу

Выхожу из «Золотого яблока», где наблюдала за женщинами, растирала на запястье разноцветные блестки, – машина ждет, выходите, бесплатное ожидание три минуты, но успеваю за две: пройти навстречу вдоль других остановившихся машин, не споткнуться на шатких каблуках, которые надела нарочно для магазина, чтобы выглядеть уместно, сообразно, соответственно. Ныряю в душное пространство, здороваюсь, не глядя на водителя, потом только приглядываюсь – молодой парень, намного младше меня, в грязном спортивном костюме, но не как обычно носят мужчины, а почти женском, из мягкой теплой ткани.

Из колонки поет Сурганова, та самая новая странная версия песни «Корабли» – когда в припеве вторит словно бы мужской голос, не знаю чей, в ту пору уже не слушала.

Помню, как в одиннадцатом классе вслушивалась, чуть ли не плакала: почему не приходят за мной корабли, почему и я, и я их не вижу?

Парень-таксист раскачивается невидимо, улыбается в зеркало.

Хочу спросить, давно ли он такое слушает, сколько лет, был ли на концерте, вообще на каких концертах бывает, – не решаюсь; что это, в самом деле, когда никто не обязан разговаривать со мной.

И мы едем по Московскому проспекту – всегда ли это название обозначает, что я не в Москве, а в другом, непривычном городе? – поворачиваем на Мичурина, стоим на светофоре, возвращаемся на проспект снова, потому что там нельзя было развернуться, и что он думает обо мне: пахнет парфюмом, насквозь пропахла, ходит мелкими шажками, не может сделать нормальный человеческий шаг, пропустила все корабли, если они когда-нибудь и появлялись.

Размазываю помаду по запястью – нужно было взять салфетку и стереть, но не стала: все-таки идет этот винный цвет, особенно модный этой зимой.

Колыбельная

Таблетки лизоцима под языком расползаются в белесую кашу, в месиво – ни проглотить, ни выплюнуть: сплюнешь – так точно не поможет, не уберет кроваво-палевых точек с миндалин, розовых жилок с задней стенки горла. А проглотишь, так и смотреть не захочется на поздний мартовский снег. Снег второй половины марта – кто-то говорил, писал стихотворение, ты не помнишь кто.

Не о том скорблю.

Не о том горишь, тоскуешь.

Нет, все на самом деле хорошо, хоть и от холода собралось в горле – грязь, слизь, склизкое больное прошлое.

Это просто соль второй октавы, всего лишь соль второй, неужели так сложно? Помнишь: нужно провалить глубоко в грудь, в живот, почувствовать ее низко, всем женским своим ощутить.

Ветер вошел глубоко в горло, остался.

Он входил глубоко в горло, не двигался, не чувствовал, когда задыхалась, не могла больше, но он был долго, был соленым, вязким, тягучим. Точно рыба остается во рту, а там умирает, потом в ванной долго вынимаешь пальцами изо рта чешуйки, серое испортившееся мясо, и как быстро испортившееся – за два года? Не может быть, чтобы так быстро. Но все удивляются, спрашивают: а ты точно уверена? точно? Но она не была уверена, а только царапала чешуя.

Потом в горле больное, не понимала – одно или другое? Любовь или ангина? Никак не откашливается соль второй октавы, белая соль на мартовский снег.

Сканер пищит громко под высокими сводами. Взять две книги, положить в тележку, потом подъехать к другой ячейке, положить три. Иногда больше, но все написано, об этом не приходится думать, когда руки помнят, когда глаза определяют.

Иногда пытаешься услышать и назвать ноту – никогда не было абсолютного слуха, ничего похожего, но ведь так приятно представить, что можешь, что ничего за время безголосное не утратила.

Отчего безголосное?

Вадим сразу сказал – как хочешь, где хочешь, но не в квартире, нет, тут же соседи, они непременно подумают, что ты, как это, певица, что ничего собой не представляешь.

Ну и что ты думаешь делать, спрашивает он, ты же не просто так сюда приехала? Чего хотела?

Я хотела настоящей жизни, чтобы руки чувствовать, хотела поработать на этом твоем складе, ты же начальником здесь, возьмешь?