Красные блокноты Кристины

– Слушай, мы тут ломаться будем? Или как? – он опустил фотоаппарат, смотрел прямо на нее. Розовый свет не режет глаза, скорее расслабляет, успокаивает, но она не хотела успокаиваться.

Фотограф вспоминал ее имя, хотел, чтобы подходящее сорвалось с языка, – Леночка, девочка, ведь мы же договорились, я же и студию оплатил, ты мне ни копейки не заплатишь, знаю, сама же спросила, мол, снимаю ли tfp, а я ответил – да, только мне сейчас интересно ню, ты сказала, что вообще-то никогда раньше, но обязательно подумаешь.

Фотограф думал, что она не придет.

Опусти руки, блин, хватит.

А, нет, не Леночка. Марина? Да, Марина. Пусть будет Марина.

– Мариночка, – он начинает снова, ласково, – ты же понимаешь, что я не мужчина здесь, я вообще никто, меня нет, а мы собрались сделать хорошие снимки, а они не выйдут хорошими, если ты будешь такой зажатой. Ты же писала мне – раскрепощенная, подвижная, легкая? Где же твоя легкость? Куда это все испарилось? Давай, становись, раскрепощайся, расслабляйся, вот так… Давай, отпускай, время не резиновое, не век же я так буду стоять; руки. Что руки? Руки уже снимал. Меня руки твои не так сильно интересуют.

Они синюшные вышли, холодновато в студии, нужно было тепловую пушку попросить. Но всего три часа, и сорок минут она красилась у гримировального столика, хотя фотограф просил, чтобы заранее. Но хорошо, пусть бы красилась: но покажи уже это чертово лоно что ж я по-твоему никогда не видел женской промежности вряд ли она у тебя отличается от других ну может быть клитор слишком выступающий или волосы но вообще-то перед фотосессией ты наверняка все там выбрила так что скорее всего не волосы а ранки и маленькие гнойники от вросших волосков это все не страшно я все обработаю будет гладкая кожа ну может не гладкая но хорошая вполне себе кожа как у всех женщин которых я видел я видел немало можешь поверить нет не в этом плане мне не так интересно с ними спать как…

– Ты стесняешься, что ли?

– На меня до сих пор никто, – еле слышно.

– Что?

– Никто так не смотрел.

– А муж у тебя есть, Марина? Что, и он не смотрел?

Обнаженная покачала головой.

– Но тут совсем не как с мужем. Ты же это понимаешь? Не знаю даже – тебя вот в школе в Пушкинский музей водили? Помнишь? Да помнишь ты все, где между белых статуй ходишь, там и мужики, и бабы – все в одних залах, только успевай разглядывать? Так вот, они закрываются, да, рукой или краешком какой-нибудь тряпки, драпировкой, но кажется, что они в любой момент могут убрать руки, побежать куда-нибудь, начать танцевать, ты это чувствуешь? Понимаешь?

Обнаженная не отвечала, и тогда фотограф подошел и оторвал ее руки силой.

Обнаженная вздрогнула, а руки вдруг отделились от тела и осыпались гипсовыми белыми осколками на пол.

Деревья

Я дважды звонил с утра, он не отвечал.

Двадцать тысяч за квартиру лежали на тумбочке в прихожей, сверху стикер – с суммой, меняющейся каждый месяц: это я считал воду и газ. Он никогда не пересчитывал, верил; так только, болтал о ерунде. Вроде и говорили все, что я дешевле квартиру найти могу, все же не центр, темно кругом после заката, фонари разбитые, и не ремонтирует никто, по вечерам выходят мужики без маек, садятся на лавочки, пьют «Жигулевское» из бутылок, а днем – то же «Жигулевское», только из маленьких жестяных банок; вроде так приличнее выходит.

Уже два года каждый месяц Николай приходил за квартплатой: минута в минуту, ровно, не задерживаясь, в руках такое же пиво, как у всех, но сам пивом не пах, наверное, открывал только потом, когда выходил от меня и вызывал лифт. Никогда не шел пешком с третьего этажа, а мне бы терпения не хватило ждать на площадке просто так.

Я позвонил еще два раза после обеда, но он опять не ответил.

Деньги лежали на тумбочке, но нельзя оставить до завтра, я просто не мог представить себе, что уйду на работу и оставлю просто так, совсем близко к тоненькой стене между моей прихожей и общим тамбуром, тут и дверь железная, но ненадежная, а вообще страшно: вот приду вечером, а деньги лежат, словно бы напоминают, что это я опоздал, что это я здесь временно, что в любой момент попросить могут. Попросить. Это мама всегда так говорит. Николай бы не попросил, а мялся-мялся у входа, заикался, рассматривал углы, пока я бы наконец напрямик не спросил. Что, пора, я бы спросил. Первый.

Он пришел в десять тридцать пять, встал в прихожей, смотрел.

– Что, – говорю, – что-то случилось?

У нас никакого договора не было, ничего. Поэтому я каждый раз был готов, даже иногда боялся новые рубашки в шкафу развешивать, потому что вроде как все ненадолго.

– Да вот, – говорит, – мама лежит.

– Как так – лежит?

– Да вот, лежмя лежит.

– Давно?

– Четыре, бля, месяца, – а сам в угол смотрит.

– И что значит?

– Что значит?

Николай вдруг поднимает голову, но не смотрит на меня.

– Ну не могу я, бля, понимаешь. Она пахнет, бля, хотя я нанял эту, как ее, ну, нянечку, типа, чтобы ходила, мыла там, убирала. Но она пахнет, понимаешь, и…

– Сиделку. Я понимаю.

– И…

Я понимаю.