Красные блокноты Кристины

– А мне на работу надо, там смотрят и не спрашивают – что от тебя так воняет? – нет, не спрашивают, а просто смотрят. Но все ж ясно…

– Когда?

– Не, ну ты, – теперь шарит взглядом по лицу, ищет глаза, – ты не думай, ты живи сегодня, завтра, выходные, но только потом – понимаешь, никто ведь не спросит на работе: а почему это, Коляныч, от тебя пахнет? А никто не спросит, бля, что у тебя, бля, мать не лежит еще? Она ведь старенькая у тебя, бля. А я такой – лежит, да. Никому не скажу.

– Хорошо, я съеду завтра.

– Не, ты не думай. Не думаешь, что я… нет?

– Нет. Вот деньги за месяц.

– Ну ты че? Деньги. Вот еще, с тебя деньги брать, когда я такое…

– Я же прожил этот месяц, все правильно. Бери.

Он запихивает деньги во внутренний карман, не пересчитывая. Хочет еще сказать, но оглядывается и выходит.

Ночью я складываю в чемодан книги и рубашки, а утром выхожу под желтоватые октябрьские деревья.

Среди деревьев

Пожилая женщина смотрела через забор детского сада, где ворона прыгала в траве, шебуршила. Да ты не прячь, каркуша, кушай спокойно, пробормотала женщина словно бы про себя, и я замерла от нежного, колотившегося. А как ее зовут, спрашиваю, неужели на самом деле Каркуша? Женщина спокойно смотрит, точно ожидая меня, – на самом деле должны быть знакомы уже давно, потому что она из второго подъезда, а я – из девятого, совсем близко, но я не подходила.

Нет, не Каркушей, конечно, это я так, ласково – мол, каркуша ты мой хороший, никто не отнимет, никто не отберет. Хотя тут много ворон, возле детского сада особенно. И зимой, не знаю, откуда они берутся.

Я хочу ей сказать, что вороны разоряют соловьиные гнезда, но, глядя на ее спокойное и радостное лицо, не решаюсь.

– А почему вы кормите именно эту, если их много?

– Бог его знает, девочка, – отвечает с той же лаской, – и другим перепадает, а как же. А про эту мне все кажется, что это муж мой прилетает. Почему решила, что муж? – а по повадкам, он, знаешь, такой тоже аккуратный был, даже брезгливый, посуду сам мыл, потому что я, видите ли, не так тщательно каждую-то приставшую крошку отскабливала. Ну точно он, один в один. В пятьдесят три года умер, рано. Потому и приношу молочные сосиски, пюре иногда тоже в пакетике, а то он очень любил.

Хочу сразу отвернуться, развернуться и пойти к девятому подъезду, потому что осенний близящийся холодок пополз по коже, нет, я не хочу ничего похожего чувствовать, а к старухе каждый день прилетает муж в облике вороны, хотела бы, чтобы так и со мною сделалось?

Да, хотела бы. Пусть хотя бы так.

– А иногда он не прилетает, – продолжает женщина, – и тогда я просто молюсь, ну, просто чтобы с ним все в порядке было, ну, на свалках, на помойках возле детских садов, на деревьях. Так и молюсь: Господи, сделай так, чтобы с ним все было в порядке, когда он сидит на дереве.

Господи, сохрани его среди всех деревьев.

Когда он предстанет

Почти налетаю на старуху на узкой заснеженной дорожке вдоль подъезда, но она не обращает внимания, зовет кого-то – Гоша, Гоша! И смотрит куда-то, я тоже поворачиваюсь, ожидая, что кто-то прибежит – наверное, собака, черный косматый пуделек с нестриженой челкой. Но пуста аллея под голыми деревьями возле детского сада, из которого сейчас, в восемь вечера, уже все ушли. Может быть, осталась воспитательница последней, замешкалась; охранник никуда не уйдет, достанет из тумбочки сахар в стеклянной банке и чайные пакетики.

Но старуха не унимается: Гоша, Гоша! – и я обхожу ее, и снежно-грязная крупа из-под ног разлетается, брызжет: на мои темные джинсы, на ее длинную юбку и коричневые колготки, или что там, не разглядеть. Извините, бормочу, извините, я не; я ничего не хотела плохого, а только Гошу увидеть, когда он побежит, когда он понесется, когда он предстанет; когда поставит лапы, пачкая старухино пальто.

И уже возле подъезда оглядываюсь, нашаривая ключи в порванном кармане – куда-то далеко провалились и неудобно, но никогда не зашиваю дырки в карманах, все надеюсь, что зима быстрее пройдет, – никого, а все зовет.

Потом с балкона еще нарочно выглянула – нет, никого.

Другие животные

Два года она не пробовала, никого не ела из животных, кожу животных не носила, ничего не брала, что они дают, – ни яиц, ни молока, ни меда. Все думала, что перестанут сниться, перестанут подходить и пугать, лапы класть на колени, в лицо заглядывать и царапать, царапать. Но они не успокаивались.

Тогда она купила пакет обезжиренного молока и сосиски в вакуумной упаковке, села перед телевизором, приготовилась есть. На вкус чувствовала хорошее, не считала себя виноватой.

Травма