Красные

Тот же Либерман утверждал, что когда в конце 1923 года в Красину в Москву приезжали жена со старшей дочерью, у них состоялся такой разговор: «Его дочь немедленно спросила меня: Как вы думаете, выпустят нас за границу или нет? Я выразил изумление по поводу этого вопроса, но она вполголоса прибавила: — Авель [Енукидзе] говорит, что Коба [Сталин] органически не выносит отца, а фактически Коба сейчас хозяин положения».

Авель Енукидзе, устраивавший встречи Ленина и Красина весной 1917 года на пороховом заводе, оставался, по словам Либермана, «единственной опорой Красина» — он тогда пользовался большим расположением Сталина. Енукидзе очень советовал Красину не спешить с отъездом за границу и не поддерживать дружбы с Троцким, «с которым Красин несколько сошелся в этот свой приезд, в частности ввиду общности их взглядов на внешнюю торговлю».

Впрочем, их отношения с Троцким оставались сложными. 6 октября 1925 года Красин возмущался в письме жене: «Даже Троцкий, бывший резким сторонником монополии] вн[ешней] торговли], получивший на ее защиту мандат от Ленина, путается сейчас самым невозможным и позорным образом и лишний раз подтверждает для меня лично давно очевидную неспособность свою разбираться как следует в хозяйственных вопросах, не говорю уже о всякой публике помельче». Сам же Троцкий писал о нем: «Красин на всех заседаниях и по всякому поводу умел сказать свое особое, красинское слово… Как человек, Красин был обаятелен. Он до конца жизни сохранил юношескую гибкость и стройность фигуры. Лицо, красивое настоящей красотой, светилось умом и энергией… Вообще, все, что он делал, он делал хорошо».

Нельзя, конечно, сказать, что отношения Красина с новым советским руководством летом и осенью 1924 года были слишком острыми. Однако трения время от времени возникали. Красин, например, не одобрил «чистку» партийной организации в его наркомате — тогда из партии исключили 62 человека. Он направил в Политбюро записку, в которой отмечал ее «крайнюю торопливость, схематичность и огульность». В результате такой «проверки» «поднимают голову элементы шкурничества, наушники, лентяи и неудачники… получившие теперь надежду выдвинуться вперед за счет доносов, сведения счетов с другими…» — писал он.

Однако Политбюро признало его письмо «ошибочным», а «чистку» — правильной. Сталин выразил свое отношение к Красину в письме немецкому коммунисту «тов. М-ерту». «У нас в России, — писал он, — процесс отмирания целого ряда старых руководителей из литераторов и старых «вождей» тоже имел место. Он обострялся в периоды революционных кризисов, он замедлялся в периоды накопления сил, но он имел место всегда. Луначарские, Покровские, Рожковы, Гольденберги, Богдановы, Красины и т. д. — таковы первые пришедшие мне на память образчики бывших вождей-большевиков, отошедших потом на второстепенные роли». Конечно, не следует считать, что «первые пришедшие на память» Сталину имена он упомянул случайно.

Красин ехал во Францию не очень охотно, хотя на своем посту делал все возможное для сближения двух стран. Федор Шаляпин, с которым они виделись во Франции, писал Горькому: «Летом [1925 года. — Е. М.], живя в Нормандии на берегу моря, я несколько раз встречался с Л. Б. Красиным. Конечно, вспоминали о тебе и пили за твое здоровье. Красин… сколь я заметил, сильно работает на сближение СССР и Франции».

Разумеется, далеко не все русские эмигранты так относились к советскому полпреду. Известно о двух попытках подготовки покушений на его жизнь — в декабре 1924-го и апреле 1925 года. Причем в первом случае полиция арестовала женщину с револьвером прямо у здания советского полпредства.

Официально Красин оставался полпредом СССР в Париже до октября 1925 года. За это время он несколько раз ездил в Москву, и когда во Францию прибыл из Лондона его «преемник» Христиан Раковский, он тоже находился в советской столице. 23 октября он сообщал жене: «У нас тут на вчерашнем четверговом заседании[27] наши «ребята», не говоря худого слова и вообще даже почти ничего не говоря для мотивировки этого решения, порешили меня перевести в Лондон, а Раковского в Париж. Таким образом, нам еще раз суждено сделаться англичанами и еще раз переезжать канал [пролив Ла-Манш. — Е. М.] с имуществом — уже в обратном направлении…

С одной стороны, несколько жаль Фр[анцию] из-за климата, главным образом, и из-за здоровья маманички [Л. Миловидовой-Красиной. — Е. М.], а с другой — мне так опротивели французы и так бесплодно и глупо было это годичное сиденье в Париже, что я, по правде сказать, не без удовольствия распрощаюсь со всеми этими господами]. Конечно, и в Лондоне не на розах придется возлежать, но как будто там все же больше похоже на дело. А и еще общее, я все более теряю вкус к дипломатической работе, и она меня влечет к себе все меньше и меньше».