Красные

Но по каким-то причинам операция не состоялась, и Красин в январе 1926-го уехал на лечение в Германию, а потом во Францию. Судя по всему, в это время он снова не исключал для себя отставки и дальнейшей «приватной жизни» за границей. «На случай, — писал он жене, — если бы в официальном моем положении произошла перемена (в Лондоне), я постарался бы, конечно, минимум до лета оставить вас там, а после либо перейти на более приватное положение и жить в Англии же, или переселиться куда-либо, где дети смогли бы учиться, например, в Швейцарию или во Францию, и где жизнь не столь дорога».

Во Франции (как, кстати, и раньше в Москве) ему прописали переливания крови два раза в неделю. Его донорами стали дочери — Людмила, Екатерина и Любовь. «Чувствуешь себя каким-то вампиром», — жаловался он.

Ему становилось то лучше, то опять хуже. Он сам пытался анализировать свое самочувствие и даже изучал свою кровь под микроскопом, подсчитывая число белых и красных кровяных телец. «Глупо себя успокаивать, когда я знаю и вижу, как идет дело, — отмечал он в письме Тамаре Миклашевской 21 июля 1926 года. — Положение было трудное и опасное. Сейчас улучшение большое, идет только очень медленно. Выбраться из совсем плохого я выберусь, но в каком виде и с какими силами, никто этого не знает… Выздороветь — это мое главное сейчас стремление и даже что-то вроде занятия».

Данные своих анализов он отсылал Тамаре Миклашевской и просил ознакомить с ними Богданова. Он надеялся, что Богданов, как врач и человек, всерьез занявшийся проблемой переливания крови, сможет что-то посоветовать.

Несколько месяцев Красину делали переливания и инъекции хинина. Но улучшения не было. Осенью 1926 года он все же решил ехать в Лондон. 28 сентября Красин прибыл в столицу Великобритании. 1 октября он дал интервью местным журналистам, 11 октября нанес визит министру иностранных дел Остину Чемберлену, 15 октября — управляющему Банком Англии Монтегю Норману. Красин убеждал англичан делать инвестиции в советскую экономику, потому что это будет выгодно и для британского бизнеса.

С середины октября он жаловался в письмах Тамаре Миклашевской, что ему стало гораздо хуже и что он с трудом может писать и «перо вываливается из рук». Но 4 ноября все-таки дописал статью для «Известий», посвященную девятилетию революции. «Наша бедная и некультурная страна быстро идет по пути превращения в богатую и культурную страну», — писал он.

Шестого ноября Красин полностью перешел на постельный режим. «В ноябре 1926 года я получил в Париже телеграмму от жены Красина с просьбой немедленно приехать в Лондон, — писал в мемуарах Семен Либерман. — Я тотчас же исполнил эту просьбу. Когда я вошел к Красину, он уже фактически был при смерти, но все же узнал меня. Я не могу забыть его слов, которые, быть может, были бредом умирающего, а быть может, имели для него очень глубокий смысл: — Весь мир — маленькие коробочки, а люди — спички. Каждый живет своими маленькими мыслями в своем маленьком мирке. Как я жалею всех их! Все борются, грызутся, а на самом деле это только игра для самозабвенья. Пора уходить! На лице его лежала уже печать смерти, и все еще блуждала какая-то улыбка».

Он умер 24 ноября 1926 года. Официальная причина смерти — сердечная недостаточность и кровоизлияния, ставшие следствием хронической анемии. Существует, впрочем, и другая версия причины его смерти — лейкемия, или белокровие. Ее придерживалась, в частности, одна из дочерей Красина.

Двадцать седьмого ноября его тело кремировали в пригороде Лондона. Газеты подсчитали, что до крематория гроб провожали около шести тысяч человек. Затем урну повезли в Москву. В Берлине, Варшаве, Минске прошли траурные митинги. 1 декабря специальный поезд из двух вагонов с портретом Красина на паровозе прибыл в Москву. Урну торжественно провезли до Красной площади и в 15.00 под грохот артиллерийского салюта и звуки «Интернационала» замуровали ее в Кремлевской стене.

Смерть в Лондоне поставила точку в метаморфозах, происходивших с «красным лордом» почти на протяжении всей его жизни. «С Красиным ушел очень крупный и интересный человек, — писал Семен Либерман. — У меня часто спрашивали мое мнение о Красине. Я всегда отвечал, что с обычной, обывательской точки зрения Красина можно было назвать личностью «аморальной», ибо он не признавал общепринятого отчетливого разграничения между понятиями добра и зла… Несмотря на свой скептицизм и даже цинизм опытного делового человека, Красин был несомненным патриотом. Он искренно любил Россию, всегда был готов служить ей и содействовать ее подъему и процветанию… что уживалось в его душе наряду с отрицательным отношением ко всякого рода звонким фразам и ходячим лозунгам».