Красный лорд. Невероятная судьба революционера, замнаркома, флотоводца, редактора, писателя, дипломата и невозвращенца Фёдора Фёдоровича Раскольников

Этот объёмный по размерам отрывок из критической статьи Раскольникова ярко показывает, как Фёдор Фёдорович относится к современной ему литературе и по каким критериям он оценивает лежащее перед ним литературное произведение и самого его автора. И хотя сегодня эта статья воспринимается немного плоскостной и излишне прямолинейной, но это всё-таки намного глубже, чем современная нашему сегодняшнему времени критика, не проникающая ни внутрь анализируемого нынешними критиками текста, ни в душу написавшего его автора.

Крестным партийным отцом Фёдора Ильина был Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич. Он же был и литературным отцом писателя Раскольникова. Это близкие лично друзья на протяжении трёх десятилетий. Бонч-Бруевич очень высоко ставил именно литературный талант Раскольникова, и они обменивались мнениями по литературным и общественным вопросам.

Переписка с ним велась в течение многих лет, Бонч делал подробные, тщательные разборы новых произведений Раскольникова, и до всех издательств, до всей и всяческой аудитории, и чтецов новая рукопись Раскольникова ложилась на стол Бонч-Бруевича. И Бонч-Бруевич отвечал подробнейше, в Раскольникове он видел не только героя Октября, но и одарённого писателя, прирождённого драматурга, призванного сказать новое слово именно в русской драматургии.

Но Бонч-Бруевич одобрял также и литературоведческие труды Раскольникова — «Убийца Лермонтова» и «Из истории цензуры», а ещё, в особенности, отмечал он драматургические работы Фёдора, о чём писал ему в своём письме: «Вы нашли себя в драматургии, обязательно добейтесь, чтобы Ваш „Робеспьер“ увидел сцену. Это новая, единственная у нас революционная драма». И в письме от 17 ноября 1930 года он писал ему о том же: «„Робеспьер“ должен быть поставлен в настоящее время на сцене во чтобы то ни стало и как можно скорее. <…> Именно теперь она необходима, так как она должна сильно поднимать дух истинных революционеров…»

Сохранились удивительно тёплые письма, которыми обменивались Раскольников и Бонч-Бруевич. Раскольников сердечно поздравляет Бонч-Бруевича с его 60-летием и выражает надежду, что поздравит его и с 70-летием. В ответ Бонч-Бруевич пишет: «Я очень болею, мне 62 года, весь год я почти не работал, лежал и только сейчас начинаю мало-помалу что-то делать. Долго жить не собираюсь, в крови появился сахар, а это — грозный признак. Я не строю, Фёдор Фёдорович, никаких иллюзий». С этим грозным сахаром в крови Бонч-Бруевич дожил до 82 лет, пережив своего корреспондента на целых 16 лет.

А Фёдор тем временем последовал совету Бонч-Бруевича и в том же 1930 году всё-таки небезуспешно дебютировал в драматургии, инсценировав роман Льва Николаевича Толстого «Воскресение» для Художественного театра, с большим успехом проехавшего по всей России. Горький в письме от 25 сентября 1930 года дал инсценировке снисходительно-кислую оценку, но спектаклю какое-то время держался.

Кроме того, он написал план пьесы о Наполеоне времён Ста дней и выпустил свою, однажды осмеянную перед всеми Михаилом Булгаковым, социальную драму на материале французской революции — «Робеспьер», которую сразу же начали ставить во многих театрах Советского Союза, а также за границей. Хотя нельзя умолчать о том, что даже благосклонная к Раскольникову советская критика отмечала, что ему в его пьесах всё-таки немного «недостаёт живости и реалистичности изображения».

Первая литературная редакция «Робеспьера» публиковалась в журнале «Красная новь» в 1930 году, а премьера этой пьесы состоялась в Ленинградском государственном академическом театре драмы 12 февраля 1931 года в постановке Петрова и Соловьева. Центральная сцена спектакля, в которой Конвент выносил смертный приговор Робеспьеру, производила ошеломляющее впечатление и врезалась в сознание зрителей в основном благодаря найденному художником-оформителем Николаем Павловичем Акимовым динамическому её решению. Неумолимость и вызывающая жестокость приговора, выносимого Конвентом, подчеркивались тем обстоятельством, что голосовали депутаты вставанием, как бы всем видом, всей статью выражая решимость. Зрители непременно должны были увидеть это их движение, ощутить его драматизм и удостовериться в его реальности. Тут не могло быть никакого выбора между допуском и неопровержимой очевидностью. Только очевидность!

На фоне окаймляющего сцену и создававшего ощущение чернеющей глубины бархата вдруг начинали возникать один за другим ряды белых пудреных париков. Депутаты поднимались со своих мест — так, во всяком случае, казалось — целыми вогнутыми шеренгами, как бы повторяя изгиб скамей, на которых они только что сидели. Отдельные шеренги чуть-чуть, самую малость задерживались, другие поднимались ровно и быстро, словно по команде. По движению третьих можно было понять, что кто-то в замешательстве не успел подняться сразу, как бы застигнутый минутой голосования врасплох.