Красный лорд. Невероятная судьба революционера, замнаркома, флотоводца, редактора, писателя, дипломата и невозвращенца Фёдора Фёдоровича Раскольников

Назойливо повторяемый рефрен «гумилёвщина» выдавал его с головой. Он не ревновал жену ни к своему благодетелю Троцкому, ни к заместителю наркома по военным делам Э. М. Склянскому, хотя с первым она встречалась в Москве и продолжала переписываться в Кабуле, величая вождя Красной армии «дорогим другом», а второй настойчиво предлагал ей свою неверную руку и любвеобильное сердце. Фёдор ревновал её только к Гумилёву, воспринимая его как своего безусловного соперника, и испытывал незатухающую ненависть к этому поэту, усматривая в нём «деклассированного интеллигента».

* * *

Тем временем Лариса организовывала культурную жизнь среди дипломатов советской России, отстаивала интересы советской России на светских раутах, многочисленных конных прогулках с женой эмира и много писала. От поэзии, в которой ей было не под силу превозмочь Ахматову, она перешла к прозе. И писала много писем — родителям, Троцкому, Коллонтай…

Вот одно из писем, отправленное в ноябре-декабре 1922 года из Афганистана матери в Россию:

«Милая мама, я выходила не за буржуа с этикой и гладко — вылизанной прямой, как Lensen-all, линией поведения, а за сумасшедшего революционера. И в моей душе есть чёрные провалы, что тут врать… Мы с ним оба делали в жизни чёрное, оба вылезали из грязи и „перепрыгивали“ через тень… И наша жизнь — как наша эпоха, как мы сами. От Балтики в Новороссийск, от Камы к апельсиновым аллеям Джелалабада. Нас судить нельзя, и самим нечего отчаиваться. Между нами, совсем по секрету — мы — уже прошлое. Мы — долгие годы, предшествующие 18 году, и мы Великий, навеки незабываемый 18 год. И НЭП, и то, что за ним — потомки, вторая революция, следующая родовая спазма, выбрасывающая 10 и 100-летиями утопию в „настоящее“. Ещё несколько книг, на страницах которых будет красный огонь, несколько теорий, стихов, еще несколько наших революционных ударов по Церкви, по конституции, по пошлости — и finis comedia! Отлив надолго — пока пробитые за три года бреши не зарастут живым мясом будущего, пока на почве, унавоженной нашими мозгами, не подрастёт новый, не рахитичный, не мещанский, не зиновьевский пролетариат… Во всей ночи моего безверия, я знаю, что зиновьевский коммунизм (зиновьевское разложение партии), зиновьевское ГПУ, наука и политика — не навсегда.

Мы счастливые, мы видели Великую Красную чистой, голой, ликующей навстречу смерти. Мы для неё умерли. Ну, конечно, умерли — какая же жизнь после неё святой, мучительной, неповторимой».

* * *

На вопрос о том, как она представляет себе счастье, Лариса отвечала: «Никогда не жить на месте. Лучше всего — на ковре-самолёте».

В силу такого её характера, Ларисе действительно не сиделось на месте. Пешком, верхом, на автомобиле — она моталась по стране и жадно набиралась впечатлений. Они-то и стали основой книги «Афганистан», которая была издана по её возвращении в Москву. Эта книга до сих пор считается одной из вершин советской журналистики.

В одном из своих писем Александре Михайловне Коллонтай Лариса Рейснер привычно жалуется на неудобства своей кабульской жизни: «Моё семейное и служебное начальство, он же Ф. Ф. заставляет меня снимать бесчисленные копии с моих „Записок из Афганистана“ и посылать их по столь же бесчисленным адресам Коминтерна, „сотрудником-информатором“ которого я состою… Между тем единственный человек, который, может быть, прочтёт эти заметки об афганской женщине, — и которому они могут быть интересны, — это Вы. Мы живём под вечным бдительным надзором целой стаи шпионов. Не имеем никакой связи с афганским обществом и общественным мнением по той простой причине, что первое боится до смерти своего чисто феодального эмира и без особого разрешения от министра полиции или иностранных дел никуда в „гости“ ходить не смеет; а второе — т. е. общественное мнение вообще не существует. Его с успехом заменяет мечеть, базар и полиция, снабжённая соответствующей блямбой на околышке и дешёвенькими велосипедами».

В это время, в 1922 году, началась партийная чистка: 170 тысяч человек (25 %) были исключены из партии. Михаил Андреевич Рейснер добавляет: «Травля, особенно, насчёт Ларуни, не прекращается. По приезде сюда ей, наверное, грозит исключение из партии. Предлог очень прост: не пролетарский образ жизни при дворе и отсутствие работы среди рабочих масс, которых у вас, увы, не имеется…»

История с Бруно Минлосом, заведующим бюро печати в посольстве, весьма поучительна: он имел неосторожность не только не написать на Ларису обстоятельного доноса, но, наоборот, очень похвалил её. После этого его самого исключили из партии.

«Бедная моя „советская аристократка“, — продолжает письмо отец Ларисы, — никакими заслугами перед революцией и партией не стереть тебе ни твоей расовой красоты, ни твоих прирожденных дарований. А пока мы пережили счастливое выступление Ларуни в „Правде“. И Москва всколыхнулась. Лариса Рейснер опять на минуту вспыхнула, как метеор, рядом со своим супругом, который стал решительно звездой соответственной величины мемуарного неба».

* * *