Красный нуар Голливуда. Часть I. Голливудский обком

Кон: Даже не знаю, что и сказать. Я вас конкретно спрашиваю, вы верили в послание, которое содержат и передают эти стихи?

Хьюз: Это заслуживает подробного обсуждения. Нельзя просто ответить «да» или «нет».

Кон: Вы не можете просто ответить «да» или «нет»?

Хьюз: Могу, если только захочу ввести вас в заблуждение.

Кон: Вы написали это, мистер Хьюз, и мы очень хотим услышать ответ. Это очень важно. Да или нет?

Хьюз: Мои ощущения подсказывают мне, что невозможно ответить «да» или «нет» на такой вопрос, поскольку, например, Библия означает множество самых разных вещей для разных людей. Стихи означают множество самых разных вещей для разных людей.

Слушания что в КРАД, что у Маккарти – всегда ошеломляюще подлинный и ошеломляюще немыслимый театр. Но большинство из допросов можно пересказать своими словами. Допрос Хьюза пересказу не подлежит. Его надо читать во всей избыточной полноте. А она не только чертовски избыточна, но и коварна. Не ждешь (а если ждешь, не угадаешь, когда это случится), что Хьюз вдруг заговорит жестко и всерьез.

Кон: Вы что, шуточки шутили, когда писали [о букве S]? Что вы подразумевали?

Хьюз: Не позволите ли вы предложить вам интерпретацию?

Кон: Мне крайне интересно.

Хьюз: Отлично. Позволите ли вы дать развернутую интерпретацию?

Кон: Безусловно.

Хьюз: Замечательно, сэр. Для полной интерпретации любого литературного произведения необходимо принять во внимание не только когда и как оно было написано, но и то, что его породило, его эмоциональный и физический бэкграунд.

Когда Кон опомнился и попытался прервать «развернутую интерпретацию» четырех строчек, Хьюз уже рассказал о своем детстве и отрочестве – вплоть до поступления в университет. О том, как семилетнего негритенка из Джоплина, Миссури, не пустили в кинотеатр, и он, пока рос в родном городе, ни разу так и не был в кино. О том, как его не хотели принимать в школу, а когда приняли, то учителя издевались над ним, а одноклассники швырялись камнями, но был один, который его защищал, и с тех пор для Хьюза неважен цвет кожи. О том, как его отец оставил семью, потому что мечтал стать юристом, а в Оклахоме негра скорее бы убили, чем допустили подобное. О том, как уже юношей встретился с отцом в Мексике, и тот заклинал: «Никогда не возвращайся в Штаты». И о том, что вернуться он решил тогда раз и навсегда. «Я ощущаю эту страну своей. Я хочу жить здесь».

Прерывать Хьюза бесполезно. Его наивное, но кажущееся иезуитским недоумение, почему комиссии неинтересно течение его жизни («Вы же сами просили меня о развернутой интерпретации»), вынудило смирившихся сенаторов вновь погрузиться в его «роман воспитания».

Но скорее поздно, чем рано, Кон добрался до сути.

Кон: По-вашему, разумно ли то, что Информационная программа Госдепартамента[24], ставящая целью дать истинную картину американского образа жизни, использует ваши писания вроде «Баллады о Ленине» и прочих Скоттсборо, и занавеса в виде красного флага, и пения «Интернационала» ‹…› предлагая их людям, которые надеются составить представление об американской жизни? ‹…›

Хьюз: Я думаю, сэр, что кому угодно только на пользу знать все о литературе любой страны ‹…› чтобы они могли составить о ней реальное впечатление ‹…›

Кон: Мистер Хьюз, мы говорим о разных вещах. Конечно, они должны иметь возможность составить представление. Вопрос в том, следует ли предлагать им стихи, призывающие к советской форме правления, идеализирующие Ленина, призывающие всех стоя исполнять «Интернационал»?

Хьюз: Да, сэр, я думаю, что следует, потому что это послужит доказательством свободы прессы в нашей стране, которой мы все гордимся.

Кон: Мне кажется, вы меня совсем не понимаете. Это нужно не для того, чтобы доказывать свободу прессы в нашей стране. Это нужно потому, что позиция людей в других странах определяется тем, насколько правильное представление они получат о целях, которые наша страна преследует в борьбе с коммунизмом.

Хьюз: Да. Но вы же хотите, чтобы они знали, что у нас свобода прессы?

Кон: Нет. Стихи не для того нужны, чтобы демонстрировать наличие у нас свободы прессы.

Занавес.

Глава 10 Бартоны Финки переезжают в Голливуд. – Восстание бобров. – Стачка и судебная расправа как изящное искусство

Нью-йоркский еврей Бартон Финк, красный драматург, фрустрированная Алиса мужского пола в бреду голливудского Зазеркалья – где сам Дьявол отрезает голову сценаристу-алкоголику, подозрительно похожему на Фолкнера, – не сюрреалистический фантом братьев Коэн, а исторически-конкретный типаж. Против реальности Коэны погрешили лишь в одном: реальные Финки, в отличие от экранного неврастеника, чувствовали себя в Голливуде превосходно.