Краткая история Англии и другие произведения 1914 – 1917

Немногим филантропам удалось так легко стать анонимами. Величайшая слава нормандского искателя приключений в том, что он рискнул занять эту позицию безымянности, сохраняя веру не только в товарищей, но и в подданных, и даже во врагов. Он стал лояльным к королевству, которое еще предстояло создать. И вот нормандец Брюс[251] становится шотландцем, и вот потомок нормандца Стронгбоу[252]становится ирландцем. Нормандцы в наименьшей степени могут рассматриваться как основоположники господствующей касты, как в те времена, так и сегодня. Эта лояльность пришельца и авантюриста в нормандцах, заметная и в других национальных историях, сильнее всего проявилась в том сюжете, за которым мы здесь следуем.

Герцог Нормандии действительно стал настоящим королем Англии: по завещанию Эдуарда Исповедника, по выборам в Совете, даже через символическую пригоршню земли Суссекса – все это далеко не пустые слова. И при всей условности посылки будет куда ближе к истине называть Вильгельма первым из англичан, чем Гарольда[253] – последним из них.

Невнятные дебаты, толкующие о призрачных расах, смешивавшихся без письменных свидетельств в туманную эпоху, вертятся вокруг того факта, что нормандская область во Франции, как и восточноанглийская область в Англии, была сильно затронута норвежским вторжением IX века. Считается, что генеалогию герцогского дома Нормандии (а также других дворянских родов, о которых мы не знаем) можно проследить вплоть до их скандинавских предков. Неоспоримая способность к руководству и законотворчеству, присущая нормандцам, кем бы они ни были, может быть разумно связана с соразмерным вливанием свежей крови.

Но если расовые теоретики будут настаивать на этом пункте при сравнении рас, им довольно легко ответить, изучив разные типы по отдельности. И вот тогда станет очевидно, что куда больше цивилизационной силы обнаружилось у французов, не затронутых скандинавской кровью, нежели у скандинавов, не затронутых французской кровью. Столько же воинственности (и куда больше властности) проявили крестоносцы, которые не были викингами, сколько и викинги, не бывшие крестоносцами.

На самом деле в подобном раздельном анализе даже нет особой нужды: мы можем легко сопоставить реальную ценность скандинавского вклада во французскую и в английскую национальность, когда четко осознаем тот исторический факт, что герцогство Нормандия было настолько же скандинавским, насколько и город Норидж[254].

Но эти дебаты несут в себе другую опасность -тенденцию преувеличения персональной важности нормандца. Столь же часто, как он проявлял талант властителя, он оказывался носителем иных и более развернутых понятий. Высадка Ланфранка[255], возможно, значит больше высадки Вильгельма. Но Ланфранк был итальянцем, как Юлий Цезарь. В истории нормандцы – это не просто стена, не просто строгие пограничники империи. Нормандцы – это ворота, как те каменные ворота, которые сохранились с тех времен, с круглыми арками, грубой фактурой и крепкими несущими колоннами. Именно в эти ворота вошла цивилизация. Вильгельм, рожденный в Фалезе, имел в историческом смысле более высокий титул, чем герцог Нормандии или король Англии. Он был тем, кем были для нас Юлий Цезарь и святой Августин, – он был послом Европы в Британию.

Вильгельм утверждал, что Исповедник, по причине своей связи с Нормандией, возникшей в результате нормандского образования, обещал английскую корону главе нормандского герцогского дома. Так это было или нет, мы, вероятно, никогда не узнаем, но это отнюдь не выглядит невозможным или невероятным. Клеймить это обещание как непатриотичное, если оно все-таки было, значит переносить куда более позднюю систему взглядов в раннефеодальный хаос. Выносить подобное обвинение было бы столь же самонадеянно, как предполагать, что древние британцы распевали «Правь, Британия, морями».

Впоследствии Вильгельм упрочил свои притязания, объявив, что Гарольд, глава саксонской знати и наиболее вероятный саксонский претендент, после кораблекрушения воспользовался гостеприимством герцога и поклялся тому на священных реликвиях не оспаривать герцогскую претензию на корону. И в этом случае мы должны согласиться с тем, что не обладаем точным знанием, так ли было в действительности, но мы бы совершенно выпали из контекста времени, если бы сочли возможность подобной клятвы маловероятной. Признаки святотатства в нарушении Гарольдом своих обязательств, видимо, повлияли на Папу, который благословил знамя армии Вильгельма. Но нарушение клятвы наверняка повлияло на Папу не больше, чем на рядовых людей того времени, причем на людей Гарольда не в меньшей степени, чем на людей Вильгельма. Люди Гарольда факт клятвоотступничества отрицали, и именно это отрицание стало мотивом того навязчивого акцента, с которым автор гобелена Байё снова и снова возвращается к теме предательства.