Краткая история Англии и другие произведения 1914 – 1917

Также необходимо сказать, что в нынешние времена слово «святой» означает просто очень хорошего человека. Представление о достижении высот лишь в смысле моральном, сочетающимся с полнейшей глупостью или неудачливостью – это образ революционный, выросший как чуждое новшество, несмотря на то, что сейчас он нам близок. Придется его, как и многие вещи из прежнего общества, снабдить современной параллелью, дабы явить его во всей свежести и незатертости. Если мы войдем в иностранный город и обнаружим там столб масштабов колонны Нельсона, нас сильно удивит, если окажется, что герой на его вершине прославился вежливостью и весельем во время хронической зубной боли. Если мы обнаружим процессию, идущую по улице с духовым оркестром за героем на белом коне, мы подумаем, что было бы странно, если бы героизм всадника состоял в терпении прихотей полоумной тетушки. Именно невозможность представить такую пантомиму – мера революционности нововведения в христианскую идею народного и признанного святого.

Нужно все-таки понимать, что если этот тип славы и был наивысшим, то одновременно в другом смысле он был нижайшим. Исходным ресурсом для нее служил тот же самый ресурс, что и для труда в домашнем хозяйстве – эта слава не нуждалась в мече или скипетре, а скорее в посохе или лопате. Она была пределом мечтаний бедноты. Хотя бы в общих чертах это нужно осознать перед тем, как мы бросим взгляд на великие последствия истории, лежащей в основе паломничества в Кентербери.

Самые первые строки чосеровской поэмы, не говоря уже о тысячах последующих, совершенно ясны – речь идет не о светском празднике, все еще связанном с несущественным ритуалом во имя какого-то забытого божества, как это могло бы быть на закате язычества. Чосер и его герои думали о святом Томасе[273] уж всяко больше, чем современный клерк из Маргейта думает о святом Лаббоке[274]. И они совершенно определенно верили в телесное выздоровление, которое придет к ним через святого Томаса – по крайней мере столь же твердо, как более просвещенные и прогрессивные современные люди могут верить в то же самое с участием госпожи Эдди[275].

Кем же был святой Томас, у святилища которого все общество того времени пришло в движение, в чем его значимость? Если есть хоть капля искренности в призыве изучать историю общества и демократии вместо последовательности королей и битв, то самый естественный и открытый путь к этому -вот эта фигура, спорившая с первым Плантагенетом обустройстве Англии. Настоящая народная история должна интересоваться сперва фактом его популярности и лишь затем – его политикой. И несомненно, что тысячи пахарей, плотников, поваров и йоменов, как и чосеровская пестрая толпа, хорошо знали о святом Томасе, даже если они ничего и никогда не слышали о Бекете.

Не так уж сложно описать все, что последовало за Завоеванием, как феодальный хаос, тянувшийся до тех пор, пока анжуйский принц не повторил объединительные усилия Завоевателя. Столь же просто писать об охотах Рыжего короля[276] вместо затеянного им строительства, которое заняло куда больше времени и которое, видимо, куда больше его увлекало. Весьма легко набросать список тем, которые он обсуждал с Ансельмом[277], исключив вопрос, заботивший Ансельма больше других (он задавал его с взрывоопасной непосредственностью: «Почему Бог был человеком?»).

Все это так же просто, как сказать, что король умер, объевшись миногами[278], из чего, вообще-то, трудно извлечь что-либо новое, кроме наблюдения, что когда современный король умирает от обжорства, редкая газета об этом напишет. Но если мы хотим знать, что на самом деле происходило с Англией в ту смутную эпоху, я думаю, нам надо держаться слабого, но верного следа, ведущего в историю святого Томаса Кентерберийского.

Генрих Анжуйский, принесший свежую французскую кровь в нормандскую монархию, принес также обновление идеи, за которую французы всегда стояли: идею римского права как чего-то не зависящего от личности. Мы улыбаемся, встречая ее отблеск в коротком французском детективном рассказе, когда Справедливость открывает саквояж или Правосудие бежит за кэбом. Генрих II действительно производил впечатление полицейского порядка во плоти. Священник того времени сравнивал его беспокойную бдительность с заботами библейских рыб и птиц, чьи пути людям неведомы. Королевское достоинство, так или иначе, означает закон, а не каприз. В идеале это справедливость простая и очевидная, как свет дня, то есть такая, какая сохранилась в народных представлениях о королевском английском языке или королевской дороге. Но хотя это достоинство и стремилось к равенству перед законом, само по себе оно отнюдь не склонно было быть человечным.