Краткая история Англии и другие произведения 1914 – 1917

Нашему миру понять святого Томаса даже сложнее, чем святого Франциска, если не принимать во внимание того пламенного и даже фантастического милосердия, с которым великий подвижник встал на защиту жертв мироустройства, в котором жернова судьбы безжалостно перемалывали бедноту. Возможно, он был слишком идеалистичным, он надеялся защитить церковь как своего рода рай земной, чьи законы могут быть столь же отцовскими, как законы рая, – но они показались королю столь же мятежными, как законы утопии. И если священник был решительным идеалистом, то король был решительным практиком. То есть, вернее, он был чрезмерно практичным, чтобы на деле достичь успеха. Так уже случалось, и я полагаю, что тот парадокс, который я высказал в отношении Завоевателя, сопровождает всю английскую историю: возможно, Генрих был недостаточно безлик для достижения идеала деспотизма.

Истинная суть нашей средневековой истории, я думаю, немного противоречит представлению Карлейля о неистовом богатыре с молотом, кующем государство, как кузнец. Наши богатыри были чересчур могучи как для нас, так и для самих себя. Они были слишком сильны для своей собственной цели – справедливой и освященной равным для всех законом монархии. Послужит это ключом к пониманию непростой истории наших королей и баронов или нет, но это очень точное описание Генриха II в противовес его сопернику. Он стал беззаконным из страстной любви к закону. Кроме того, он выступал, хотя и в более взвешенной манере, за простой народ – против феодального угнетения. Если бы эта линия его политики воплотилась во всей ее чистоте, привилегии и капитализм позднейшего времени стали бы невозможны.

Однако его исторической образ в большей степени отдает дань его телесному беспокойству, его буйству и сокрушению мебели, нежели чему-то иному. Ведь в том числе из-за этих качеств ему и его потомкам не довелось сидеть на троне так же спокойно, как наследникам Людовика Святого[280]. Он снова и снова пытался продавить неподатливый идеализм священников, как человек, сражающийся с призраком. Он отвечал на трансцендентальные вызовы в основном физическими преследованиями. Наконец в самый темный и, я думаю, самый решающий день английской истории его слово отправило четырех убийц в церковные покои Кентербери.

Они пришли туда, чтобы покарать предателя, а породили святого. На могиле архиепископа вскоре началось то, что может быть названо эпидемией исцелений. Чудеса, о которых тогда говорили, подтверждены тем же образом, что и половина фактов истории – тот, кто отрицает их, делает это под гнетом собственных догм. Но произошло там и то, что современная цивилизация сочла бы чудовищнее любого чудесного исцеления.

Может ли читатель представить себе мистера Сесила Родса, согласившегося на то, что буры высекут его в соборе Святого Павла в качестве извинения за непростительные жертвы, принесенные во время рейда Джеймсона[281]? Если да, то он получит представление, пусть и приблизительное, о том, что же имел в виду Генрих II, когда допустил, чтобы его, короля, на могиле его вассала и врага били монахи. Современная параллель выглядит комической, но это так – в условиях Средневековья существовали кары, которые, с нашей точки зрения, выглядят комическими. Все католики того времени следовали двум главным представлениям: о безусловной важности раскаяния как ответа на грех и о безусловной важности ярких и показательных внешних действий, подтверждающих раскаяние. Экстравагантное унижение после экстравагантной гордыни возвращало их разум в состояние равновесия.

На это обстоятельство следует обратить внимание, так как без его учета современные люди не поймут ни истоков, ни финала той эпохи. Грин мрачно замечает, например, о наследнике Генриха Фульке Анжуйском[282], что его тирания и плутовство омрачались «низкими суевериями», следуя которым он надевал вериги и шел бичевать себя в храм, вопия там и взывая к милости Господа. Средневековые люди просто сказали бы, что такому человеку есть о чем вопить – эти вопли единственно были достойны внимания из всего, что упомянул Грин. Но те же средневековые люди отказались бы понимать, почему вопли должны быть добавлены к грехам, а не вычтены из них. Они бы посчитали, что только полный тупица может испытывать равное отвращение к ужасному грешнику и к тому, кто вымаливает прощение за прегрешения.