Крест Христов

Помыслим здесь, христиане, один ли Пилат, язычник и обладаемый страстями судья, мог видеть столько света в лице Иисусовом? Нет! Нет! Многократно больший свет, уже просвещенному оку христианскому, должен сиять из человечества Того, кто есть сияние славы Бога Отца и образ Ипостаси Его (Евр. 1, 3). Итак, если кто из нас не познает эго света, не последует сему свету, не принимает в себя этого света, то сколько бы мы ни уничижали виновных в страдании и смерти Распятого, будет ли нам отраднее в день судный, нежели Пилату и подобным ему?

Теперь оставим языческий суд и мятеж иудейский и постараемся христианским оком рассмотреть то, что указывает язычник, и чего не хотят видеть иудеи.

Се, Человек! Пилат сказал в сих словах более, чем сколько сам разумел. Не удивляйтесь. Если и Саул некогда был во пророках (1 Цар. 19, 24) и Каиафа, думая сообщить своим соумышленникам тайну нечестия, открыл тайну благочестия, что лучше одному человеку умереть за народ (Ин. 18, 14), и гибельнейшее дело иудейского народа было служением святейшему делу спасения человеческого, то Владыка судеб также властен был сделать и то, чтобы судья и осудитель Иисуса был Его проповедником, хотя сам не все уразумел, что проповедал, и что разумел, тому не последовал. Судьбы поставили страждущего Иисуса пред архиереями, старейшинами и народом, пред иудеями и язычниками не для того, чтобы умножить преступления, хулы и грехи соблазна; но чтобы показать иудеям их спасение, и язычникам их чаяние, насколько их взоры то снести могли. Должно было кому-нибудь и проповедать об этом намерении судеб. Но не было тогда ни Иоанна, который бы указал Иисуса, крещаемого кровью, как некогда указал Его, крестившегося водою: вот Агнец Божий, Который берет на Себя грех мира (Ин. 1, 29); ни Петра, который бы исповедал Христа Сына Бога Живаго (Мф. 16, 16). Итак слово Божие, не удержимое никакими преградами, или недостатком орудий, как молния сквозь облако, прорвалось сквозь омраченную душу и устами человека неправды проповедало человека святыни: се, Человек!

Дабы почерпнуть из сего изречения, по-видимому только земного, скрывающийся в нем свет чистого небесного познания, поучимся, слушатели, ведению человека от мужа, которого в этом наставил Сам человек Христос Иисус (1 Тим. 2, 5), показав ему Свое Божественное человечество с небес и собственным словом удостоверив его в истине сего откровения: Я Иисус (Деян. 9, 5). Апостол Павел в целом мире насчитывает только двух человек, из коих одного называет первым, а другого вторым и последним. Он говорит: первый человек – из земли, перстный; второй человек – Господь с неба; первый человек Адам стал душею живущею; а последний Адам есть дух животворящий (1 Кор. 15, 47, 45). Все прочие люди принадлежат к этим двум, как ветви к древу и корню, или, по точному изречению самого второго человека Иисуса Христа, как ветви к виноградной лозе: Я есмь лоза, а вы ветви (Ин. 15, 5).

Где ныне первый человек? Быв отторгнут от Бога преслушанием заповеди, он исторгнут из святой земли райской, повержен на сию землю, пораженную проклятием, где это славное некогда древо тщетно до бесчисленности умножает листья и ветви, непрестанно увядающие, и не может произвести никакого плода в жизнь вечную. Все те, которые по происхождению от первого Адама называются сынами человеческими (Пс. 4, 3), по истинному достоинству их деяний и самого естества, в Слове Божием именуются семенем змия (Быт. 3, 15) древнего, прельстившего людей, деревом худым (Мф. 7, 17), при корне которого лежит секира (3, 10) осуждения вечного, плотию, в которой не пребывает Дух Божий (Быт. 6, 3) и уподобится животным, которые погибают (Пс. 48, 13). И где же человек? Века и тысячелетия произвели ли его? Общества сложили ли его в один состав? Законы начертали ли образ Его? Мудрецы вдунули ли ему душу живую? Если бы род Адамов мог ощутить себя единым общим ощущением, – оно было бы ощущением беспомощного иерусалимского расслабленного, и весьма естественно изобразилось бы его же словами: не имею человека (Ин. 5, 7)!