Крестные братья

Проволока еще глубже впилась в шею Корнеева, заставив его подняться на носки. И как только он вытянулся, насколько это было возможно, парень закрутил проволоку на сук.

Страшно напрягая мускулы, Корнеев боялся пошевелиться. Но он прекрасно понимал, что так ему долго не простоять. И стоит лишь немного устать, как он сразу же удавит себя сам.

Чувствуя, как немеют мышцы, а глаза начинает застилать красный туман, Корнеев, боясь потерять сознание, в конце концов прохрипел:

— Я все скажу…

Если ему и суждено умереть, то уж лучше без пыток: это было, как он мог догадываться, только начало.

Проволока сразу же была ослаблена, и Граф по-вторил вопрос:

— Где?

— А ты отпустишь меня, Юра? — на всякий случай выдавил из себя Корнеев.

— Здесь не место для торговли, Семен, — поморщился Граф и повернулся к парню.

Но вмешательства того на этот раз не понадобилось. Всхлипывая, Корнеев назвал два адреса, по которым можно было найти Креста.

Конечно же, признание не спасло Сухого. И он так и остался висеть на струне.

Только утром на него наткнулся какой-то бегун, который, завидев висельника, с неожиданной даже для себя скоростью помчался к шоссе за милицией…

Глава 18

Каждый вечер Олег Горелов ходил гулять…

Здесь, под Калугой, в старой русской деревне с романтическим названием Утренние Росы, у его жены был небольшой домик, который достался ей от умершей десять лет назад матери. О нем, как полагал Крест, никто не знал.

И ошибался. Знали! И не кто иной, как недавно повешенный в Сокольниках Семен Корнеев по кличке Сухой, который вообще всегда старался узнать о своих сподвижниках то, что было неведомо другим. Он делал это с определенной, далеко идущей целью — торговать полученными сведениями. И торговал. Хотя об этом домике Корнеев узнал совершенно случайно.

Однажды они здорово поддали с Гореловым, и тот в припадке откровенности вдруг поведал Корнееву о затерянной в калужских лесах небольшой деревушке. И даже показал фотографию своего домика…

Горелов медленно шел по засыпанной гравием дороге и думал о Кесареве.

Он всегда уважал этого сильного и отчаянного мужика, который с его легкой руки получил свою кликуху. Но никогда на любил его. С той самой минуты, когда тот тридцать лет назад переступил порог камеры в «Матросске»…

Да, внешне все вроде бы выглядело пристойно, и они долгое время считались «корешами». Но только считались. И Горелов, и, конечно, сам Бес всегда чувствовали в глубине души недоверие друг к другу. Слишком уж они были разные. Их роднило, пожалуй, только одно: любовь к риску и смелость…

Всем нутром Горелов чувствовал в Кесареве человека другой, совершенно чуждой ему породы и не мог тому этого простить.

Бес ни разу за все эти годы не заикнулся о своей семье, но и так было видно, что вряд ли он вырос в семье, где мат был столь же привычен, как и все остальные слова русского языка. И Горелов, не смея себе признаваться в этом, отчаянно завидовал Кесареву, его знаниям, умению хорошо говорить и вести себя так, что все остальные сразу же чувствовали если и не пропасть, то уж во всяком случае дистанцию…

Да и как было не завидовать Кесареву ему, выросшему при четырех постоянно сменявших друг друга сожителях всегда полупьяной матери, которая даже позабыла, что сыну пора в школу?

А чего стоили ему насмешки одноклассников над его нелепой одеждой? Ведь дети, несмотря на всю свою кажущуюся безобидность, беспощадны в оценках. И горе мальчишке или девчонке, попавшим им на язык…

К счастью для Горелова, у него было плохо только с одеждой. В остальном это был совершенно нормальный парень. И он очень быстро отбил охоту смеяться над ним. Да так, что одноклассники уже не позволяли себе этого делать даже за глаза.

А с какой гордостью он однажды заявился в школу, одетый по самому последнему крику полублатной моды, через которую прошли практически все мальчишки московских дворов в пятидесятые годы!

Пиджак, белая рубашка, воротник которой лежал на его лацканах, и, конечно, «прохоря» — настоящие хромовые сапоги, мечта каждого мальчишки, на которые спадали заправленные в них брюки. А если к этому великолепию добавить еще и отточенную как бритва финку с красивой наборной ручкой, то можно себе представить восхищение его однокашников, когда он в одно прекрасное утро явился во всем этом великолепии в школу…

К тому же ребята не догадывались, откуда у Олега появилось подобное богатство, и это придавало ему ореол некоей значительной таинственности. Хотя все было намного проще: его одел известный на всю округу блатной авторитет Юрка Китаец, усмирявший одним словом кодлы из два-дцати и более пацанов.

Но новый костюм не смог защитить мальчика от катившейся на него тяжелым катком жизни…

Когда ушел последний сожитель, прихватив с собой заодно и все то, что еще не было пропито, Олегу стало совсем плохо. Окончательно спившаяся мать начала сильно болеть и таяла на глазах.

Впрочем, надо отдать парнишке должное. У него ни разу не шевельнулось чувство злобы к матери. Он уже тогда инстинктивно понимал, что она сама несчастна и что причины ее несчастья лежат не только в ней самой…