Крестный отец

Выступление детройтского дона было встречено одобрительным гомоном. Он угодил не в бровь, а в глаз. Отвадить людей от наркотрафика не помогали даже деньги. Что до детей, то в доне говорила всем известная сентиментальность. Ну правда, кто додумается продавать наркотики детям? Да и откуда у них деньги? А на слова про цветных и вовсе никто внимание не обратил. Негров даже за людей не считали, и уж тем более не признавали за ними никакой силы. О чем тут говорить, раз они позволили обществу перемолоть себя в труху? Так собравшиеся снова убедились в склонности дона Дзалуки отвлекаться на несущественное.

Затем выступать начали все. Каждый дон по очереди сетовал, мол, наркотики – зло, и от них одни беды, но признавал, что сдержать наркотрафик невозможно. В этом бизнесе просто очень много денег, а значит, найдутся те, кто всеми правдами и неправдами захочет урвать кусок. Такова человеческая природа.

Итак, вопрос был решен. Наркотрафику – быть, а дон Корлеоне обязуется обеспечить юридическую защиту на востоке. Постановили, что самый крупный оборот возьмут на себя семьи Барзини и Татталья. Затем участники перешли к вопросам более общего характера. Предстояло обсудить немало насущных проблем. Договорились, что Лас-Вегас и Майами необходимо объявить открытыми территориями, в которых может работать любая Семья. За этими городами будущее, так что всякое насилие в них следует запретить, а мелких преступников – прижать к ногтю. Кроме того, если потребуется какая-нибудь громкая расправа, которая способна вызвать слишком большой общественный резонанс, осуществлять ее можно лишь с одобрения данного совета. Также договорились, что киллеры и бойцы должны воздерживаться от серьезных преступлений и личной мести. Семьи обязуются оказывать друг другу услуги: предоставлять исполнителей и помогать в определенных делах – например, в подкупе присяжных. Эти неформальные, бытовые, но в то же время политические обсуждения заняли довольно много времени с перерывом на обед и напитки из бара.

Наконец дон Барзини посчитал, что встречу пора завершать.

– Предлагаю закрыть заседание. Мы добились мира, и я выражаю искреннее почтение дону Корлеоне, которого мы все знаем как человека слова. Если возникнут новые разногласия, не нужно устраивать глупые войны – можно встретиться опять. Я, со своей стороны, готов начать все с чистого листа и рад, что распри позади.

Только Филипп Татталья не разделял общего удовлетворения. Убийство Сантино Корлеоне делало его наиболее уязвимым человеком, если война возобновится, поэтому он впервые за время съезда позволил себе взять слово.

– Я согласен со всем сказанным здесь и готов забыть о понесенных обидах. Но я хотел бы получить от Корлеоне жесткие гарантии. Не предпримет ли он личной мести? Не забудет ли, что поклялся в дружбе, когда его положение вновь укрепится? Откуда мне знать, может, он через три-четыре года решит, что его вынудили пойти на уступки, а значит, все договоренности недействительны? Неужели нам суждено постоянно поглядывать друг на друга и готовиться к удару? Может ли Корлеоне дать мне гарантии так же, как я даю свои?

И тогда дон Корлеоне произнес речь, которую помнили потом еще долго и которая в очередной раз подтвердила, что он самый дальновидный политик среди главарей мафии – здравомыслящий, чистосердечный и зрящий в корень. В этой речи он произнес фразу, ставшую в определенных кругах не менее знаменитой, чем «железный занавес» из выступления Черчилля в Фултоне[41], хотя широкая общественность узнала о ней только спустя десять с лишним лет.

На этот раз дон обратился ко всем присутствующим. Было видно, что после своей «болезни» он похудел и стал чуть больше сутулиться, хотя, возможно, сказывался шестой десяток. Никто, однако, не сомневался, что его воля и интеллект остались нетронутыми.

– Кем бы мы были, если б не могли мыслить здраво? Дикарями из джунглей, вот кем! Но мы можем мыслить, можем договориться друг с другом и сами с собой. Зачем мне вновь устраивать переполох, насилие и хаос? Да, мой сын мертв, и это прискорбно, но я должен достойно нести свое горе, а не заставлять всех вокруг страдать. И потому клянусь честью, что не стану искать возмездия за то, что давно уже в прошлом. Я выйду из этого зала с чистым сердцем и совестью.