Крокозябры (сборник)

Юля, державшая себя с Марьяной покровительственно – даже не потому что старше, а просто характер такой, – в эту их встречу была экзальтированна, обнимала Марьяну, говорила: «Знаешь, как я тебя люблю! Просто обожаю», и Марьяна растаяла, оттаяла, а через короткое время ей донесли – народ болтлив, – что Юля сама пришла в Voici, познакомилась с Марьяниным репортером, пришла с хорошеньким голубым мальчиком, чтоб репортера расположить, и стала отговаривать его ставить Марьяну на обложку. «Решать вам, но я ж ее знаю, ее сюда КГБ прислало, и к Лагерфельду ее внедрили – думаете, просто так? Она еще в этом мире поболтается, пока ее в другую сферу не перебросят, – потом не оберетесь. У нее отец из КГБ, наследственное». Очень убедительно Юля все это рассказала, так что репортер полностью с ней согласился. «Что же делать?» – репортер обхватил подбородок пятерней, а голубой мальчик, Юлин знакомый, исполнил свою партию: «Да вот Юля, у нее и муж нефтяной магнат (ну да, Юлин муж работал в Elf, но простым клерком, а на расспросы она скромно потупилась и показала жестом, что об этом говорить отказывается), она и красавица, и предложений у нее полно, только все отказывается, но пора и начинать когда-то». Уговорил. И это начало Юлиной карьеры, как ни странно, оказалось ее вершиной. Юля просто нашла себе мужа побогаче, тем дело и кончилось.

А Марьяна почувствовала, что «коснулась дна», как говорят французы. У нее не было никого – разве что мама с Сержем, благодаря которым ее и увидел Лагерфельд, но теперь надо было предъявлять какой-то результат, а результата не было. И она – Восток так Восток – постучалась к Кензо, тем более что обожала его тропические расцветки, подаваемые благородно, без тени аляповатости. Как он этого достигал, непонятно. Чувство меры, той самой меры, которой ей самой не хватало во всем: она металась от полной открытости до полной неконтактности (это после случая с Voici), от полного подчинения до откровенного бунта (как в случае с Лагерфельдом). Если б она была дизайнером, у нее возникло бы то какое-нибудь приглушенно-английское, то кислотно-кричащее, в ней эти крайности жили сами по себе.

Кензо, в отличие от Лагерфельда, был само очарование. Всегда улыбающийся, расположенный (не то что поджатые губы Карла), немного рассеянный, скромный (а тот, сука, всегда сосредоточенный – неизвестно на чем, и важный). Кензо взял Марьяну, и она сразу стала заметна, ездила то туда, то сюда с показами, фотосессиями, рекламируя хрустальные и мебельные бренды, с которыми был связан великий японец. Она не стала «второй Клавой», но этого и не требовалось, она просто чувствовала, что раскрывается в полную силу, что ей нигде не жмет, что она нашла себя. Марьяна общалась с ним примерно как с Bio, он едва говорил по-французски, иногда бывала у него дома на приемах – а дом его, в четыре этажа, полностью из дерева, без единого гвоздя, с японскими садиками и прудиками по собственному проекту, – очень ей нравился его дом, и вот однажды она встретила там своего теперешнего жениха.

Потому ли он здесь оказался, что наполовину японец, потому ли, что русский oligarque, – кто знает. Поначалу он пригласил ее в Москву работать, а там и завязалась безумная страсть. У нее, по крайней мере, безумная. Сейчас он был в Америке, часто ездил туда по делам, и дом у него там, у него повсюду собственные дома, и в Париже, но там живет бывшая жена, а сын, Тим, ровесник Марьяны, делит жизнь между Парижем и Москвой. Позвонить Тиму? Нет, сперва Bio. Она посчитала – видела его всего пять раз, а как больше-то, если не говоришь ни по-русски, ни по-испански? Это теперь, благодаря жениху, Москве, Марьяна освоилась с текучим, рокочущим языком, похожим на топленое масло, о котором рассказывала мать, – то раскаленном и шипящем, то каменеющим в холоде, азов поднабралась еще от Юли. Но было и другое препятствие – Пилар. Та сказала ей, в третий ее приезд: «Хочешь быть моделью – делай пластику, нос у тебя подкачал». Мари-Анн ответила: «А ты на взъерошенного воробья похожа, однако papa польстился». Четвертый и пятый раз они с отцом встречались уже в кафе, ненадолго.

Позвонить – не позвонить? Набрала.

– Bio, c’est moi, Марьяна. Мама отравилась. Аконит называется. По-русски «борец», я уже посмотрела в «Вики». Да не кто борец, а цветок такой, синий, я не понимаю, как можно отравиться цветком, хоть он и ядовитый, самый ядовитый. Но не ела же она его. Мне страшно, Bio. Я не знаю, что делать. Поехали со мной в Бретань. Похороны – я даже слова этого боюсь. Ну страшно мне, понимаешь?

– Нет, Марьяна, – глухо сказал Лист. – Нет. Не мне хоронить твою мать. То есть я ее давно похоронил. И она меня.

– На меня тебе тоже наплевать? – рыдала в трубку Марьяна.

– Конечно, нет. Но у тебя есть деньги, оплатишь, и ничего делать не потребуется. Ты где сейчас?

– В Москве. Я замуж выхожу, но теперь не знаю… – Марьяна открыла новую пачку носовых платков, предыдущие, скомканные, мокрые, валялись на полу.

– Поздравляю. Когда свадьба?