Кроме шуток

Они рассмеялись, и все беспокойство Остина по поводу ребенка растаяло. Они включили телевизор, где шли утренние новости… Уже утро! Он совершенно потерял счет времени. Он должен быть на математике.

Не волнуйся. Я напишу тебе записку.

Надеюсь, Уолт не забудет сообщить директрисе.

На. – Папа вытащил кошелек. – Иди поищи автомат. Возьмешь “Читос” на завтрак?

Никаких “Читос”! Восемь утра.

Или картошку фри!

Остин взял деньги и вприпрыжку побежал по коридору с глупой улыбкой на лице. Он купил “Читос” и свиные шкварки, а когда вернулся, Скайлар опять была на руках у мамы. Медсестра что‐то сказала, папа уже заканчивал переводить, но что бы это ни было, мама побледнела, а папа весь раскраснелся – он буквально излучал энергию, какую Остин никогда в нем не видел. Медсестра проскользнула мимо Остина и ушла.

Все о-к?

Да, – сказал папа. – Она сообщала результаты анализов.

Все хорошо?

Идеально.

Остин поднял оба больших пальца вверх, но сразу понял, что что‐то не так. Мамин лоб был нахмурен, губы поджаты.

Он поднял бровь:

И?

Ну…

Ребенок слышащий, – сказала мама.

Ого.

В сообществе глухих ходила поговорка “провалить тест на глухоту”, что означало “успешно пройти проверку слуха”: это была шутка, придуманная в качестве ответа на все те случаи, когда перед слышащими родителями извинялись, говоря, что их дети родились неправильными. Но сначала Остину это показалось не таким уж важным. Его отец был слышащим, он любил своего отца, тот все время говорил на жестовом языке, и у Остина не было никаких сомнений, что ребенок тоже будет на нем говорить. Множество слышащих детей глухих родителей свободно владели жестовой речью и были носителями языка, как директор Уотерс. Но потом, снова взглянув на папу, на его сияющее лицо, на улыбку, которую он даже сейчас безуспешно пытался скрыть, Остин понял.

Подожди, так вот почему ты так счастлив?

Что?

Остин обвиняюще ткнул в него пальцем.

“Идеально”, да?

Я не это имел в виду.

А что ты имел в виду?

Но, когда в первые несколько секунд папа ничего не смог ответить, Остин сделал то, чего не делал с детства, – вылетел из палаты в коридор, сполз на пол, прижавшись спиной к стене и подтянув колени к груди, и крепко зажмурил глаза, отгораживаясь от идущих мимо ног, от ужасных ламп дневного света, от тайных надежд и мечтаний своего отца, которые теперь стали явными, и от своей идеальной младшей сестры, которая за несколько коротких часов жизни уже разрушила более чем столетнюю семейную традицию.

Через полтора месяца Чарли уперлась лбом в стену, и не только в переносном смысле. Поначалу все шло хорошо – благодаря вечерним занятиям и круглосуточному погружению в языковую среду ее АЖЯ заметно улучшился, а еще она получила B+ за контрольную по алгебре. Но как‐то в среду вечером, когда они ложились спать, Кэйла сказала что‐то, чего Чарли не поняла, и когда Чарли попросила ее повторить, она закатила глаза и произнесла слово, которое страшно раздражало Чарли: забудь.

На звучащем английском обычно говорили “неважно”, но посыл и ощущение были одинаковыми: ты не стоишь того, чтобы объяснять. К утру Кэйла забыла свое “забудь”, но Чарли забыть не могла – ни когда снова оказалась одна за обедом, ни когда директор Уотерс раздала им первые сочинения и Чарли увидела, что получила D, ни уж тем более когда несколько минут спустя директор Уотерс попросила ее ответить на вопрос, который она пропустила.

Я не знаю, – сказала она, указывая на сочинение на своей парте, которое отвлекло ее внимание.

Но директриса упорствовала и жестом пригласила ее к доске. Чарли встала, помялась.

Поторопись.

Иду,– сказала она.

И что ты ко мне привязалась, сучка.

Прошу прощения?

Черт. Неужели она сказала это вслух? Она и забыла, что директор Уотерс слышит.

Ничего.

Выйди из класса.

И Чарли вышла, но она была так зла, что стояла за дверью и, уперевшись лбом в стену, пинала ее, пока большой палец на ноге не онемел, а директриса не высунула голову в коридор и не указала в сторону вестибюля.

Мой кабинет. Быстро!

Чарли пошла в Клерк-холл и принялась расхаживать по приемной, несмотря на неоднократные попытки секретарши усадить ее.

У нее сейчас урок, – сказала секретарша.

Я знаю, – сказала Чарли.

Знаю, блядь.

Если секретарша и услышала ее, то не подала виду. Чарли было все равно. Она вполне могла бы повторить это кому‐нибудь в лицо. Она нервничала, паниковала – ее опять ждал коррекционный класс.